Том 5. Очерки, статьи, речи

Помнит муки родов жены — «женский крик и лязг зубов», помнит, как «дряхлела кровь» под «удавным гнетом событий». И вот его яркий и простой вопрос:

И я спрошу: вот этот шрам.Вот этот стон. Вот тот удар.За что?

Вот глухая мука, открывающаяся за лицами; они названы по-верхарновски: «зрелища трущобных катастроф, глухие карты тягостных путей». Вот «старик, поднявший до виска единственную бровь»:

Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик,И равны пред его зрачком убийство и любовь.

Вот «закутанная в желтый мех, подкрасившая на лице глубокий шрам». Вот просит денег женщина в платке. Вот «чистые лица детей»:

Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям —На белом мраморе следы пороков и страстей.

И всего ужаснее, непоправимее — вот «собственный свой лик в правдивом зеркале», свой взгляд — взгляд «человека с божеским лицом».

Вот — прачка на чердаке, где «не запеть по-людски»:

Только песню начнешь,С первых слов Оборвет, УнесетВ небеленую глотку окна.

Вот хозяйка, которая «двух девушек гуляющих держала для гостей». Она «сама весь дом ведет» и только молится:

Пошли, господь, хорошую, Красивую собой.

Вот проститутка гонит с постели солдата за то, что брат ее убит на площади «такими же, как он». Вот — дочь часовщика ведет за кассой счет утекшим часам любви. Вот вертятся колеса и ремни, издеваясь над каторжной жизнью рабочих. Вот — страстная песня о какой-то «любимой, затерянной в мчащихся годах». И вот — еще страстней — тоска шарманки:

И опять визги, лязги шарманки, шарманки,Свистящей, хрипящей, как ветер ночной, —Размалеванной жизни пустые приманки,Льняная коса над ночной сединой.

И самое страстное проклятие:

Не хочу. Надоело. Без маски глядитсяВ лицо мне седая, мещанская жисть.Эй, кому травяная коса пригодится,Дешевая краска, удалая кисть?

Это — продолжение того отдела в «Яри», который называется «Темь». И в последнем стихотворении уже «нежно-лиловые края неба» «готовы засмеяться». Готовы вспыхнуть солнечные краски:

Смолкло. Над желтым обрывомОратор.

Теперь солнце зальет все «зрелища трущобных катастроф» и почти сотрет память о них. Так еще ослепительно это солнце-юность, что ничего не видно, кроме необычайного и «единого во многом» лица, и ничего не слышно, кроме ярого гула весенних зачатий. Здесь — в клочьях неконченных эпических картин — события нередко утопают в лирических заклинаниях, в туманах баллад, в любовных песнях. Здесь оживают народные слова и эпитеты: «сине небо, пролубь глыбкая, милы браты, голубок сизокрыл, цветок милоок, конь желтогрив». Все живет и трепещет своей жизнью: «кудри-лежебоки», а у Яги — «зверь-головка». Зрительные восприятия остры: «след зеленеет набелой росе», «холод высиниллуга». Все здесь — свадьбы и зачатия, битвы и пиры, потому что весна настала, и заманила, и унесла — куда? Ярила в белой рубахе, волосом русый, со щеками алее морковного сока, встречает Перуна — в алой рубахе, скачущего в вихре «по цветам зеленых риз». И Перун спрашивает Ярилу:

Там за лесомДвадцать девок

РасцветалоКраше дня?

И Ярила отвечает Перуну:

Там за лесомДвадцать лодокУлеталоВ дым огня.

И из прекрасно-уродливых объятий, сплетений и зачатий, на какие способна только сама природа обнаженная, не знающая стыда и греха, — возникают медленно два лица какой-то пары — какие-то первозданные люди, в которых красота борется с уродством, чистота со стыдом, солнце с ночью, ярь с истомой. Он -

…желто-рыжий,Солома и кумач,Веселый да бесстыжий,Неряха и лохмач.

И тогда она — болотная дева-Яга, у которой

Лесные волоса,Прилуки, да запевы,Змеиная краса.

Он «сам к Яге на кочку валится из дупла». Она пропадает змейкой — болотным огоньком. Или он — лунный старик, который

Поднялся синей кручейИз синей темноты.Повесил желтый месяц,Лучистый желтый серп.

И тогда она -

На ковре, в слепящем блеске,Онемелая Чаргиль.Тело розовое млеет.Тело тонкое — миндаль.

И он уже становится оборотнем: