Том 7. Продолжение отъезда

и «здесь» — нигдеи «там»!.. и в этом — пребываньедвиженьями застывшего отсутствия:глубины там такие — от которыхбез очертаний — плечи тают!.. — такнигде и здесь с беззвучием и с шепотом(такая «вечность» — стойко удалятьсяне уходя… секунды каплют в музыкеотстаивая неподвижность)

5.

а голос… он — все тот же дар: сияющий«все так же не другие» — где-то в немза дальнею дорогой то же зарево

деревья продвигаядробит их тени — и средь них себя! —как будто — сон в душе: чужой и незнакомойк тебе из разных мест

6.

то было: сад-твоих-молитв

|1989|

в ожидании друга

[вольфгангу казаку]

братья на кухне ночами одни только вещина кухнетакие — как знаем не видя родных:о долгий покой — это бедность как будтоничья в пребывании в мире

этой вот утвари чуть-для-чего-то… —итак оставляя нам радостьстоль полную малостьюкак на поляне средь давних деревьевбудто светящийся свет чуть-себя-превышая —поддерживаеттеплым и близким пред-молвием:— братья на кухне добрая жизнь

|1989|

продолжение отъезда

1991–2003

долго: в шорохи-и-шуршания

[снова — памяти пауля целана]

Шорохи, шуршания. Будто — пробивается ветер в холодную кладовую и сыплется где-то мука. Или — вздрагивает солома на покинутом всеми дворе. Шуршание, — становление какой-то страны.

«Быть — мышью», говорил тот поэт[2]. Быть — мышью. Головокружительно. Рябь. Потом говорили, что яд. Полу-поляк. По-о-лу… Словно за шорохом одежды — порез. Из бойни. И запрятанная в шуршании — кровь. Хотя бы — человеко-одежда. Едино, едино, — с жидкостями мук.

А, ре-бе, ты из всего — такого и эдакого — был столь однороден, — грязь, порванная книга и кровь, — о, почти что Прозрачность, — зимний уличный танец, дырявый зипун, человеко-сугробы (всюду, ведь, нищенский пот, — даже в соломе: там — на ветру, и в рассыпанной горстке муки).

Жизнь, ребе.

А потом, — здесь. Это лицо… — всеобъемлющее. Словно ходишь по городу, и всюду — «мое», каждый угол. Головокружительно. Потом — рябь. Ну, хотя бы вот, — сад (все это — лицо и в лице): выплеснулся — недостижимостью. Прянул обратно, боль — как от стекла. И — не втис-нешь-ся. «Сад — как сад». Будто — модный мотив. Без дна. И — рядом.

И как же такое происходит в голосе: прячется какое-то дно. И разве разговариваем — словами? Ветер. Без дна. Не назовешь даже — знаками.

А этот, из Венгрии[3]. Просто — братская могила и все. Вырыли — со всеми вместе (ведь это же самое важное) — в свет Дня, и прямо — вот, Родина. Решение вопроса. Со всеми вместе (это самое важное).

«Бог» — неверное выражение. Есть только: «А Бог?» Во веки веков.

Потом — эти поездки. Ка-тань-я. За премиями. Речи. Все правильно. Во славу. И все — будто: во-воздухе! И будто по небу гу-ля-ет: боль-язык, — одиноко, — для неба. Пусто. Подохнешь, — сожмешься — лишь болью. Язык? — Ветер Вселенной.

О, как все просто. Это — такое «просто», что на языке — не будет. (Можно попытаться. Сразу выступит — вещь. «Простое», — такая Свобода, — сравним: ум ввел распад.)

Рябь. Просто, головокружительно.

О, шорохи, одежда моя. Солома. Му-у-сор. О, шуршание, кожа моя. Я-родина, я-такая-одежда-и-плоть. С шорохом-кожей.

Рябь.

Да никто не кричит, То-есть. Не я же. «Я» — липко. Есть что-то другое (за — шорохом. За этим шуршанием).

И в воде гуляет зрение этого француза. Па-а-даль. Что это, — суть? — одеяние? Е-дин-ство.

Забудь. О, когда же. Забудь. И — н а ч и н а е т с я ч и с т о т а.

И.

Рябь. Со всею грязью — мук.

Без — всплытия.

Не-Baptême.

Не-е.

|1991|

давнее рисование

[н. дронникову]

…первый след карандаша.

А. Твардовский