Том 9. Письма 1915-1968

А у меня теперь странное состояние, — я почти не волнуюсь и мало думаю об этом. Лишь бы лежала законченная книга, а рано или поздно она дойдет до страны.

В книге много о Бабеле, это особенно раздражает редакторов.

Начал работать, хотя еще трудно. Таня, конечно, волнуется, хотя и радуется Крыму. Это же ее родина.

По ночам сплю плохо, в окно мне светит Сатурн, и я навязчиво вспоминаю стихи Бунина:

А к полночи восходит на востоке Мертвец Сатурн и блещет, как свинец*

Воистину зловещи и жестоки Твои дела, Творец!

Пока устал. Кончаю. Извини. Обнимаю тебя и Симу, Надо держаться, — нас так мало. Таня очень целует.

Твой Костик.

А. К. ПАУСТОВСКОМУ

28 декабря 1958 г. Ялта

Алешенька, солнышко мое, у вас в Тарусе, говорят, мороз в 30 градусов, а у нас сейчас идет тихий и теплый дождь и доцветают в парке цветы.

На море туман, и в тумане все время гудят пароходы. Они заблудились и не могут войти в порт.

Что ты там делаешь? <>

Где в такие морозы ночует Чайка?

Здоров ли ты?

Посылаю фотографии. На обороте всех фотографий есть номера, а в письме ко всем номерам — объяснения.

№ 1. Кот Мишка — «Циркач». Его перекормили мясом, и он заболел. Поэтому его мажут йодом. Здесь восемь котов, и у каждого есть свой район, куда он остальных котов не пускает. Изредка случаются драки. Тогда вызывают директора дома Якова Федоровича Хохлова, и он разнимает котов и бьет их алюминиевой палкой. (Такую же точно палку подарил мне здесь Шкловский, я иногда опираюсь на нее, но большей частью забываю ее дома.)

№ 2. Это тот замок, который так хорошо описала для тебя мама (получил ли ты ее письмо?). Посмотри в лупу и увидишь на деревьях (кипарисах) множество шишек.

№ 3. Это мама. Она задумалась над тем, как ведет себя Алешка-Балабошка и что он делает в Тарусе.

№ 4. Это тоже мама. Я снял ее с внутреннего балкона, сверху.

№ 5. Это — окраина поселка Гурзуф, где когда-то жил Пушкин, а сейчас живет множество мальчишек («пацанов»). Они преимущественно свистят, стреляют из рогаток и ловят рыбу. Налево от скалы — домик Чехова, который он подарил своей жене Книппер.

№ 6. Это я снимал маму в Гурзуфе. Очень здорово снял. Опять возьми лупу и найди позади мамы черную мохнатую собачку — она стоит на парапете (каменной изгороди). В Крыму собаки бегают вдоль шоссе только по парапетам, так как боятся машин.

№№ 7 и 8. Это мама меня снимала в постели. Говорят, что я хорошо вышел.

Мне постепенно делается легче дышать, но еще не совсем.

Напиши мне из Тарусы. Если увидишь Оттенов или Штейнберга, то кланяйся им. И Александрову (доктору) — тоже.

Целую тебя, маленький мой, очень <…>

Я тебе теперь буду писать часто.

Твой папка-драпка.

1959

В ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

7 января 1959 г. Ялта

Прежде всего я должен извиниться перед деятелями украинской культуры, приславшими в «Литературную газету» письмо по поводу моего отзыва о художнике Пимоненко за то, что отвечаю с некоторым запозданием. Виной этому — мое отсутствие из Москвы и моя болезнь.

Поступки и мнения людей, в частности писателей, оцениваются не по отдельным, вырванным из общего контекста их произведений или, если можно так выразиться, «из контекста всей их жизни» кускам, а по всему их творческому пути.

Я начинаю с этого положения, чтобы ответить на самое тяжкое обвинение об оскорбительности моего отношения к украинской культуре.

Я вырос на Украине. Я глубоко люблю и уважаю украинский народ и его культуру. Достаточно прочесть мои повести и рассказы, такие, как «Тарас Шевченко», «Далекие годы», «Поводырь», «Днепровские кручи», «Синева», «Александр Довженко» и ряд других моих высказываний, чтобы убедиться в этом.

На этом фоне мое критическое отношение к художнику Пимоненко не является по существу столь значительным фактом, чтобы апеллировать в защиту Пимоненко ко всему Советскому Союзу.

В случае с Пимоненко идет спор о вкусах, о которых вообще спорить бесполезно. Извините, что мне приходится повторять эту банальную истину.

Меня только удивляет то обстоятельство, что деятели украинской культуры, приславшие письмо в «Литературную газету», тем самым выступают против независимости суждений, свободы вкусов и критики. Мне не нравится Пимоненко (как не нравится все умилительное и преувеличенно национальное и в русской живописи, — Елизавета Бэм, писавшая не красками, а сиропом, Маковский с его бутафорией и ряд других художников), и я имею право высказать свои суждения об этом без того, чтобы тотчас же не услышать печальной памяти окрики об оскорблении национальной культуры и так далее и тому подобное.

Я полагаю, что часть товарищей, подписавших письмо, вряд ли верит в мое желание обязательно оскорбить украинскую культуру. В частности, это замечание относится к моему другу Максиму Рыльскому, знающему мои взгляды по этому вопросу.

Я помню начало XX века в Киеве и помню тот поток красивеньких открыток Пимоненко, который заполнял все писчебумажные магазины. Отрицать этот факт нельзя.