Том 9. Письма 1915-1968

Что будет дальше — не знаю, но пока я дышу я даже закончил книгу — четвертую книгу автобиографической повести (одесскую). Зоя забрала у меня рукопись для альманаха. Не знаю, получится ли из этого что-либо путное.

Я рад, что болезнь Вас оставила. Надо вышибить ее окончательно. В последнее время мне часто хочется просить всех хороших людей, чтобы они очень берегли себя.

Здесь летом жил Заболоцкий. Чудесный удивительный человек. На днях приходил, читал свои новые стихи — очень горькие, совершенно пушкинские по блеску, силе поэтического напряжения и глубине.

Если у Вас будет охота и немного свободного времени, напишите мне несколько слов о себе и своей работе. Я сижу здесь, как в Нарыме, и ничего не знаю. В начале октября приеду в Москву и Вам позвоню. Очевидно, увидимся.

Осень холодная, очень яркая, Ока уже вся в золоте. Очень хорошо.

Будьте здоровы, спокойны, работайте. Крепко жму РУку.

Привет Вашим и Николаю Леонидовичу, если Вы его видите. Потрясающий городок Таруса, недавно в местной газете был напечатан «Список хулиганов г. Тарусы» — по номерам. Сорок восемь номеров.

Р. М. ДОСТЯН

20 сентября 1958 г. Таруса

Ричи, дорогая, — прочел «Кто идет?». Это — очень хорошо и очень по-своему. Замечательное свойство — схватывать сразу в повседневности, неуклюжести быта и человеческого разговора острейшие коллизии и подлинную человечность («Айша»). Ну, а о пейзаже и деталях я не говорю. Все точно, свежо, порой — великолепно. Вот сейчас я открыл книгу наугад и попал на место о голубе («Кто идет»?). «Пошел не спеша по нетронутой пороше, со спины похожий на старого, плохо одетого человека, у которого все в прошлом». Второй раз открыл наугад и попал на паутину (стр. 91). В общем, Ричи, я радуюсь за Вас, я поздравляю Вас, и у меня становится спокойно на душе, когда я думаю о Вас, о Юре Казакове.

Юра уехал на Белое море, звал с собой меня, но моя астма никак меня не пускает, хотя и стала гораздо легче. На слякотную осепь и часть зимы я, очевидно, уеду в Крым, вернее всего — в Ялту, в наш писательский дом. Так требуют врачи. Если Вы будете в Крыму, то мы увидимся, а то я уже соскучился. Часто вспоминаю Дубулты и Ригу, городской музей, Гранина, сырые дюны. Откровенно говоря, я бы с большей охотой поехал бы в Дубулты (там уютно и хорошо работать). Вообще, напишите, где Вы будете.

Лето в Тарусе прошло стремительно, — я работал, окончил на днях четвертую книгу автобиографической повести (1921–1922 годы в Одессе, много событий, почти гротескных, много о Бабеле, Багрицком).

Летом здесь был замечательный человек — Заболоцкий. Недавно приходил, читал свои новые стихи, — великолепные почти до слез. Пушкинской глубины, мелодичности и силы.

В этом месте мне принесли телеграмму от Вас из Гу-даут. Потом я срочно уехал в Москву — к своим докторам. Врачи потряслись тем, что астма стала уменьшаться и я почти здоров. От чего это произошло — расскажу Вам при встрече, — это фантастика.

В связи с этим в Крым мне ехать пока что не надо, и я этому рад.

Здесь стоит небывалая осень, — потрясающее бабье лето с теплотой, тишиной, винным воздухом и золотой мглой над лесами.

Четвертая книга («Время больших ожиданий») принята в «Новый мир». Посмотрим.

Пишу наугад, не знаю, где вы и что вы.

До нового года буду попеременно то в Тарусе, то в Москве.

Какие планы? Читали ли вы Могема «Подводя итоги»? Если нет, то такой ваш поступок выглядит несколько странно

Держите меня в курсе ваших передвижений.

Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.

ОБЩЕСТВУ ПОЛЬСКО-СОВЕТСКОЙ ДРУЖБЫ

2 ноября 1958 г. Таруса, Калужской обл.

Прошу передать правлению Общества польско-советской дружбы мою глубокую благодарность за ту высокую награду, которой опо меня удостоило. К сожалению, я настолько болен, что не смогу приехать сейчас в Варшаву. С раннего детства я узнал и полюбил талантливый и благородный польский народ, саму Польшу с ее мягкими просторами полей и лесов, красоту ее городов и прелесть ее деревень. В каждом уголке Польши, где я бывал, — в Варшаве и Люблине, в Белостоке и Ченстохове, в Радоме и Кельцах я оставил часть своего сердца. Я вырос на любви к великой польской литературе и культуре. Имена Мицкевича и Красинского, Сенкевича и Жеромского, Шопена и художника Зигмунда Валишевского и многих других поляков всегда были и останутся для меня воплощением высокого гуманизма. Я глубоко рад, если своими книгами я помог завязать еще одну нить, роднящую польский и русский народы, и верю, что наша обоюдная любовь будет углубляться и ничто не сможет ее поколебать.

Дорогой Борис Сергеевич, — посылаю маленький отзыв о рассказах. Очень приятные вещи. Мне кажется, что надо было бы еще один раз пройтись по рукописи и остановиться на тех ее местах, которые носят характер, если можно так выразиться, «стилистических заимствований» из арсенала исторических повестей и романов (старые книги пахнут сухими цветами, старик посасывает потухшую трубку, художник свистит в своей мансарде, как скворец в скворечне и еще кое-что).