Том 9. Письма 1915-1968

Напоследок решаюсь посоветовать Вам хотя бы быть логичнее и, сначала приняв (может быть, сгоряча), в основном, мою повесть, не стараться потом начисто опорочить ее, как Вы это делаете, опорочить все ее четыре книги заявлением о ничтожности моей биографии.

В старину говорили: «бог вам судья», подразумевая под богом собственную совесть. Вот единственное, что я могу пожелать Вам. Рукопись прошу поскорее вернуть.

К. Паустовский.

С. М. АЛЯНСКОМУ

8 декабря 1958 г. Ялта

Саммир, дорогой! Я целую вечность Вас не видел и вроде как уже потерял Вас из вида. Как бы Вы без меня окончательно не распустились. Здоровы ли Вы? Что делаете, что обсуждаете, как Нина? Все это меня очень занимает, но я нйчего не знаю.

Мы с Татьяной Алексеевной в Ялте при весьма удивительных обстоятельствах. Во всем доме мы почти одни (кроме Ковалевского и Замошкина). В доме — глубокая тишина и пустота, но его топят, нас кормят, а по вечерам дом сияет в крымскую ночь всеми огнями. Можете себе представить, что это мне почему-то очень нравится. Работать идеально.

С 1 января дом закрывают на два месяца на ремонт, но нас оставляют, а с 1 марта начинается съезд, и я льщу себя надеждой, что Вы, несмотря на то что Вы — службист и педант, рискнете и приедете в Ялту, тут волшебная весна. Путевку Вам добудет председатель Московского отделения Союза писателей РСФСР. Нет, правда приезжайте! Я не знаю, как мы проживем здесь одни до весны.

Хороших новостей никаких, а плохие, как всегда, не заставляют себя ждать. Твардовский принял в «Новый мир» мою новую повесть (четвертую книгу автобиографической повести — одесскую) со множеством комплиментов, но вчера я получил от него письмо с требованием такой переделки повести, что это равносильно, конечно, отказу…

Первые дни в Ялте были очень тяжелыми (в смысле астмы), но теперь становится легче. Погода теплая, пасмурная, но стоит появиться солнцу, как море расцветает и все становится великолепным. Вершины гор припудрены снегом, но в парке еще доцветают последние цветы. Машина наша здесь (без нее очень трудно), на днях сюда приедет Валя.

Напишите, что в Москве. Я ничего не знаю. Что на съезде, — его уже зовут «призывом ударников в литературу». Что Костя? Есть старинный романс: «Ах туманно, туманно, все туманно вокруг». Очень подходящий романс.

В «Советском писателе» каким-то образом на днях вышла моя книга: «Начало неведомого века». Придется Вам ее подарить.

Что делает Нина? Видели ли Вы картину «Главная улица»? Если пет, то позор ляжет на Вашу седую голову. Здесь был несколько дней Шкловский, усталый и серый насквозь. Очень все это печально. Пишите. Будем ждать. Не забывайте в вихре московской жизни, что мы здесь сидим одни, как на необитаемом острове. Пишите!

Татьяна Алексеевна целует Вас и Нину. Я тоже.

Ваш К. Паустовский.

P. S. Вчера я был на набережной у фотографа, — того, что в прошлом году проявлял наши пленки. Брал уже проявленные пленки. Он меня спросил: «Вы имеете какое-нибудь отношение к писателю Паустовскому?» Я ответил, что имею, но очень отдаленное. На это он мне сказал: «Он жил тут в прошлом году и проявлял свои пленки у меня, так он, извините, снимал в сто раз лучше, чем Вы». Ясно, что он принял Вас за меня. Я мужественно смолчал.

В. Б. и С. Г. ШКЛОВСКИМ

19 декабря 1958 г. Ялта

Виктор и Сима, дорогие, — молчал так долго потому, что в Ялте астма неожиданно навалилась на меня со зверской силой и только сейчас, через месяц, я начал выкарабкиваться и понемногу дышать. А то дышал как через конский волос и думал, что «дам дуба». Но теперь, кажется, сошло.

Если бы вы были сейчас здесь! Солнце, 16 градусов в тени, снова зацвели розы, из Турции дует теплый слабый ветер, а море, кажется, подымается все выше такой ослепительной синей стеной, как будто к берегам Крыма подошла Адриатика.

С нового года дом закрывают на ремонт до 1 марта, нас с Таней оставляют, — будем одни среди всех 48 колонн. Мне это нравится. Да и сейчас осталось нас всего пять человек, и потому в парке и в доме и день и ночь стоит глубокая тишина. Снова поют дрозды и летают божьи коровки.

Для нас пятерых крутят кино. На днях смотрели все четыре серии «Тихого Дона»

Моя склонность все рассматривать, в то время когда доблестью писателя является «боевитость» (какой клинический идиот придумал и пустил в оборот это слово!), просто расцветает здесь в парке. Я сижу часами, опираясь по-стариковски на ту палку, что ты мне подарил, и тоже часами рассматриваю какой-нибудь листок бересклета или ржавую землю. К зиме Крым весь проржавел, особенно виноградники.

Был ли ты на съезде! Я читал

Напиши, начал ли новую книгу («Хаджи Мурата»)? Я втайне ревниво слежу за тобой. Завидую твоему напору.

Твардовский сначала принял мою повесть (четвертую, автобиографическую) в «Новый мир» с великими комплиментами и реверансами, но на днях прислал мне совершенно неожиданно письмо с такими требованиями, которые равносильны отказу. Я ответил ему очень резко.