Томъ шестой. За океаномъ

— Мой дѣдъ былъ стараго закала! — сказалъ Доскинъ. — Онъ ненавидѣлъ бѣлыхъ людей. Вы знаете, наши земли прежде были на югѣ у Миссисипи, а потомъ насъ переселили на сѣверъ. Но лучшая часть нашего племени перешла въ Канаду, гдѣ тогда было совсѣмъ пусто. Тамъ было много рыбы и дичи, но моему дѣду климатъ не нравился. Мнѣ тогда было пять лѣтъ, и онъ мнѣ постоянно говорилъ: «Помни, бѣлые люди отняли у насъ наши теплыя земли и загнали насъ въ эти снѣга, какъ россомахъ». Былъ онъ уже лѣтъ шестидесяти. А раньше, когда онъ былъ моложе, а меня еще не было на свѣтѣ, онъ, говорятъ, ходилъ на границу съ товарищами вести мелкую войну. Пикетъ подрѣжутъ, почту перебьютъ или разграбятъ скваттера.

— Но когда онъ умеръ, мой отецъ вернулся въ штаты! — закончилъ Оленья Кожа.

Вихницкій съ удивленіемъ выслушалъ этотъ неожиданный разсказъ.

— А какая связь между портретомъ и нотами? — спросилъ онъ вдругъ, замѣтивъ, что портретъ поставленъ у первой строки нотъ въ родѣ заглавной виньетки.

— А это его пѣсня! — сказалъ Оленья Кожа. — Когда онъ былъ совсѣмъ молодой. Зимой въ Канадѣ, когда на дворѣ снѣгъ и всѣ озера замерзли, онъ все бывало поетъ ее. «Въ нашей землѣ, говоритъ, теперь воды бѣгутъ, въ нашей землѣ, говоритъ, теперь птицы поютъ!» Мой дѣдъ былъ мастеръ пѣть старыя пѣсни и даже самъ сочинялъ новые мотивы.

Мадамъ Томкинсъ тоже повернула лицо къ юношѣ.

— Мы скоро уѣзжаемъ! — сказала она.

На лицѣ ея застыло странное трагическое выраженіе, и тонъ ея словъ былъ таковъ, какъ будто она сообщала не объ отъѣздѣ, а о похоронахъ.

Мадамъ Томкинсъ была родомъ изъ самаго сердца Новой Англіи. Она выросла въ набожной и зажиточной семьѣ, и пуританскій духъ ея предковъ съ ранняго дѣтства воодушевлялъ ее. Она привыкла думать, что отъ жизни слѣдуетъ брать только терніи и не обращать вниманія на ея цвѣты. Когда ей было двадцать лѣтъ, она рѣшила уѣхать миссіонеркой въ Китай. Родители пошли на компромиссъ и послали ее, вмѣсто того, путешествовать по Европѣ вмѣстѣ съ старой теткой. Она прожила полгода въ Италіи и годъ въ Парижѣ, и когда она вернулась, церковь пресвитеріанской общины, къ которой принадлежала ея семья, показалась ей слишкомъ голой и тѣсной. Сомнѣніе, однако, досталось ей путемъ такой тяжелой борьбы, что она даже заболѣла, и одно время врачи опасались за ея разсудокъ. Впрочемъ, говорили, что въ этомъ потрясеніи участвовалъ французскій художникъ, красивый и безбожный, съ которымъ молодая пуританка познакомилась въ Парижѣ, и еще третье маленькое лицо безъ рѣчей, которое исчезло почти тотчасъ же, какъ и явилось на свѣтъ.

Она провела нѣсколько лѣтъ въ тщетномъ исканіи объектовъ для своего религіознаго чувства, перебывала въ десяткахъ различныхъ обществъ, отъ вегетаріанцевъ до общества реформы женскихъ одеждъ, и опять-таки чуть не уѣхала въ Сирію лѣчить прокаженныхъ въ подражаніе миссъ Марсденъ.

Трудно было бы сказать, что сблизило ее съ Томкинсомъ. Благодушное ученіе автоматическаго прогресса не имѣло ничего общаго съ суровымъ символомъ первороднаго грѣха, принятымъ у старинныхъ англійскихъ диссидентовъ. Быть можетъ, самая туманность философскаго мистицизма показалась ей привлекательной послѣ догматовъ, опредѣленность которыхъ не выдержала критики здраваго смысла. Въ каждой человѣческой и тѣмъ болѣе женской душѣ есть стремленіе къ безконечному и надміровому, и мадамъ Томкинсъ удовлетворяла ему, прислушиваясь къ запутаннымъ мистическимъ построеніямъ своего мужа.

Она, однако, старалась ввести порядокъ въ нѣдра новооснованнаго общества, хотя это ей плохо удавалось. Она работала больше всѣхъ, вела книги и счеты, писала письма, разсылала приглашенія и на половину безсознательно стремилась къ тому, чтобы придать организаціи болѣе опредѣленную форму и превратить ее по возможности въ церковь.

Мадамъ Томкинсъ рѣдко участвовала въ преніяхъ, но слушала очень внимательно. Тайно отъ мужа, она вела дневникъ, куда записывала всѣ изреченія своего мужа. Въ будущемъ, если бы ей пришлось пережить его, этотъ дневникъ могъ бы стать первой священной книгой новой секты.

Впрочемъ, сильная и методическая природа мадамъ Томкинсъ не могла назваться уравновѣшенной. Послѣ потрясенія, которое она пережила въ молодости, нервы ея не были въ полномъ порядкѣ. Время отъ времени на нее находили припадки угрюмости, когда она ни съ кѣмъ не разговаривала, не выходила и все сидѣла въ своей комнатѣ и молча смотрѣла на стѣну. Мистеръ Томкинсъ былъ настолько благоразуменъ, что оставлялъ ее въ покоѣ въ это время и даже дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ.

Другое противорѣчіе природы мадамъ Томкинсъ состояло въ томъ, что она очень любила смутную и неопредѣленную музыку новѣйшей школы. Быть можетъ, это былъ ея методъ мистическаго воспріятія. Она старалась отыскивать малоизвѣстныхъ оригинальныхъ музыкантовъ, которые уклонялись отъ общепринятыхъ путей и стремились достигнуть новыхъ результатовъ въ воспріятіи гармоніи. Она ввела въ общество Оленью Кожу и еще одного молодого композитора, по происхожденію шведа, который стремился объяснить музыкой самыя запутанныя мѣста изъ драмъ Ибсена.