Томъ шестой. За океаномъ

— Ну, хорошо, подумайте! — согласился Томкинсъ. — А я вотъ думаю, о чемъ сказать почтенному «двадцатому вѣку»? Взять развѣ вашу тему о перевоплощеніи? Какъ вы думаете?..

Вихницкій промолчалъ, но Томкинсъ не ждалъ отвѣта.

— Ихъ, знаете, слишкомъ мало, — продолжалъ онъ, — сотня человѣкъ не вдохновляетъ оратора. Тысячи — это другое дѣло. Вы теряете индивидуальное воспріятіе вашихъ слушателей, и всѣ они сливаются для васъ въ одинъ живой организмъ, и вы говорите съ ними, какъ съ однимъ человѣкомъ. Съ такой толпой я ощущаю себя необычайно счастливымъ и постоянно чувствую и вижу, что надо сказать и показать ей.

Вихницкій опять промолчалъ, не зная, что сказать. Въ ряду многочисленныхъ совершенствъ, принадлежавшихъ вождю искателей, было недюжинное лекторское искусство, которое дѣлало его предметомъ постояннаго искательства со стороны всѣхъ клубовъ и обществъ Нью-Іорка. Самый тонъ его голоса, независимо отъ содержанія, сразу привлекалъ слушателей на его сторону. Томкинсъ любилъ свое лекторство и наслаждался имъ, какъ настоящій артистъ. Ему, очевидно, не приходило въ голову, что теоретическое презрѣніе къ толпѣ и практическое стремленіе имѣть аудиторію побольше заключаетъ въ себѣ противорѣчіе. Въ этомъ отношеніи онъ былъ вполнѣ подобенъ кругу американскихъ интеллигентовъ, которые, съ одной стороны, относятся свысока къ толпѣ, а съ другой — переѣзжаютъ изъ города въ городъ, устраивая публичныя лекціи и привлекая слушателей по платнымъ билетамъ.

Зала, въ которой собрался клубъ, была длинная, узкая, съ колонками по серединѣ и съ широкими зеркалами на узкихъ сторонахъ, которыя отражали обильные электрическіе рожки и прибавляли слѣва неправо безконечную перспективу длинныхъ, узкихъ, исчезающихъ въ туманѣ покоевъ.

Два негра лакея услужливо раскрывали двери передъ каждымъ входящимъ. Трое другихъ принимали одежду. Внизу, у параднаго входа, стоялъ гайдукъ, огромный, черный и неподвижный, какъ статуя изъ темной бронзы. Хозяйка дома была родомъ изъ Виргиніи и считала, что бѣлому человѣку приличнѣе всего имѣть черныхъ слугъ.

Несмотря на свою величину, залъ былъ полонъ. Члены клуба сидѣли семьями, жены и мужья, родители и дѣти вмѣстѣ. Семейное сходство простиралось иногда на цѣлый рядъ стульевъ. Очевидно, несмотря на свою многолюдность, клубъ этотъ былъ семейнымъ учрежденіемъ. Впрочемъ всѣ эти гости, сытые, съ упитанными, тусклыми и самодовольными лицами, были какъ-то семейственно похожи другъ на друга. Вихницкому бросились въ глаза пышные наряды дамъ, шелкъ, кружева, оголенныя шеи, украшенныя ожерельями, золото, брилліанты.

Въ Европѣ такіе наряды можно было бы встрѣтить развѣ на придворномъ балу. Эти купцы и купчихи помнили твердо, что «по платью встрѣчаютъ», и постоянно старались прежде всего украсить свою внѣшнюю оболочку.

На эстрадѣ молодая дѣвица, черноволосая, толстая и очень низко декольтированная, пѣла низкимъ контральто гимнъ Танитѣ американскаго композитора Жильберта, на мотивъ изъ Саламбо Флобера, странное музыкальное произведеніе, претендующее на вагнеровскій стиль, но, въ сущности, столь же мало похожее на Вагнера, какъ геометрическій чертежъ на ярко написанную картину.

Лицо у пѣвицы было добродушное и не особенно умное. Съ перваго взгляда на нее можно было видѣть, что она дочь богатыхъ родителей, что пищевареніе у ней прекрасное и что за свою жизнь она не знала, что такое минутное огорченіе.

Дамы смотрѣли на нее скучными глазами. Она принадлежала къ членамъ клуба, и наблюдать ее было мало интересно. Кромѣ того, на высокихъ мѣстахъ у нея не хватало голоса, и ея контральто неожиданно переходило въ фистулу, и при яркомъ свѣтѣ лампъ можно было видѣть, какъ наливается жила на ея бѣлой лоснящейся шеѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ прихода Вихницкаго и его спутниковъ, она кончила, и публика наградила ее дружными рукоплесканіями. По всей вѣроятности, дамы благодарили ее за то, что она, наконецъ, перестала пѣть.

Оленья Кожа и Томкинсъ вошли въ дверь и прямо прошли на эстраду. Вихницкій только теперь замѣтилъ, что они во фракахъ. Ему показалось, что недавно въ обществѣ искателей они были одѣты въ обыкновенное платье, и ему стало смѣшно. Выходило такъ, какъ будто они переодѣлись въ трамваѣ или гдѣ-нибудь въ уборной, во фраки изъ бутафорскаго клубнаго матеріала.

Предсѣдатель вечера, толстый, рыжій старикъ, въ бѣлыхъ очкахъ и высокомъ цвѣтномъ жилетѣ, сдѣлалъ два шага впередъ.

— Господинъ Доскинъ, — сказалъ онъ, — чистокровный индѣецъ изъ страны Великихъ озеръ, будетъ имѣть честь сыграть намъ нѣсколько музыкальныхъ пьесъ своего сочиненія, переработанныхъ изъ національныхъ мотивовъ его племени…

Вихницкій даже вздрогнулъ. Рыжій старикъ такъ и сказалъ: будетъ имѣть честь, вмѣсто: сдѣлаетъ намъ честь, какъ всегда говорится въ такихъ случаяхъ въ цивилизованномъ мірѣ.

Оленья Кожа немедленно сѣлъ за фортепіано и заигралъ ту же наивную индѣйскую пѣсенку. Онъ, очевидно, разучивалъ ее въ клубѣ искателей и готовился получше исполнить свой очередный нумеръ предъ богатыми зрителями.