Тоннель

Ах ты дрянь, думала женщина из Ниссана, стоя у распахнутых дверей автобуса. Надменная заносчивая дрянь. «Дай ей прикрыться что-нибудь». Твое какое дело, куда я пошла, да кто ты такая, орать на моих дочек. На моих. Дочек. Сотни отставленных тарелок, «у нас готовят не так». Сотни повисших в воздухе реплик, как будто тебя нет в комнате. Сотни правил — по улице так не ходят, мужа так не встречают, дети не должны перебивать, жена не должна спорить. А сама-то, старая лицемерка, говорила все, что вздумается, и заведовала вообще-то отделением гинекологии. Сорок лет делала пациенткам аборты, курила ядреные турецкие сигареты и традиции предков вытаскивала, когда было удобно, как козырь. И всякую уступку — теперь это стало ясно, боже, вот теперь это наконец стало ясно — принимала за слабость и только давила сильнее, и потому уступать было нельзя. Никогда и ни в чем, ни на шаг. А надо было наоборот — сразу, еще в самом начале послать проклятую ведьму к черту вместе с ее правилами и предками. Не терпеть, не подстраиваться и не беречь Алика, а просто дать ей по рукам раз и навсегда, хотя бы ради девочек. Особенно для них.

И женщина из Ниссана в порванном платье, с разбитым коленом шагнула к чужой старухе, которую видела впервые в жизни, и закричала уверенным властным голосом, от которого трепетали поколения студентов, что с нее хватит. Что она никому, ясно вам, никому не позволит рассказывать, что ей можно, а что нельзя, и что если ей надо выйти отсюда, то она выйдет и пускай кто-нибудь, слышите, пусть только кто-нибудь попробует сейчас ее остановить.

И ничего не случилось. Распаренный автобус не рухнул под ее гневом и даже толком не проснулся, разве что повернулось на шум несколько женских лиц — лениво, с вялым любопытством, как если б они наблюдали за склокой в очереди на почте.

Усатая старуха заелозила ногами по полу, нашаривая тапки, потом уперлась руками в колени и тяжело встала.

— Поссать, что ли, хочешь? — спросила она невозмутимо. — Ну пошли давай, платком закрою тебя. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 17:48

Больше всего страданий Валере доставил проклятый дробовик. Его пришлось устроить под мышкой и спрятать под кожаным плащом, который хранился у Валеры в багажнике на случай плохой погоды. В плаще он страшно потел, а неудобная железяка с каждым шагом больно стучалась в бедро и набила там, наверное, порядочный синяк, но нести ружье просто так, в открытую, означало бы, что он, Валера, готов воевать. Однако к этому он как раз абсолютно был не готов и даже подумывал свой дробовик тоже оставить в Майбахе (а то и остаться там самому), но не решился — шеф запросто мог следить за ним через камеру. А зная старика, скорей всего и следил.

Где именно искать белобрысую стерву, Валера понятия не имел и сначала пошел направо, к выезду из тоннеля, по самой простой причине — идти туда было ближе. Но никакой стервы у выезда не оказалось, а были там гулкая пустота, и ужас, и огромные бетонные ворота, которые он увидел впервые, и удушливый смертный запах. Все это испугало Валеру настолько, что назад он в самом деле побежал, несмотря на жару, одышку и больные ноги. А машины стояли пустые, и шаги его звучали одиноко, как последние в мире, и никого вокруг не было, ни единого человека, так что он очень скоро забыл про свое задание, и про шефа, и про тайную дверь в стене, про Майбах и даже про жену, и казалось ему, что за спиной у него гаснут лампы, и проваливается асфальт, и надо бежать быстрее.

Словом, до баррикады он добрался в полной панике — взмыленный, с мокрым пятном между лопаток, и, когда увидел там полторы сотни живых, пускай и тоже довольно измученных людей, от облегчения едва не заплакал.

Но беды его на этом, разумеется, не закончились, потому что стервы не было и здесь. Более того — пройти дальше оказалось нельзя и проход охраняли другие, очевидно опасные люди, и был у них вроде даже пистолет, из которого они то ли убили уже кого-то, то ли собирались убить. И вот тут Валера некстати вспомнил про ружье, спрятанное у него под плащом, и запахнулся потуже, потому что война оказалась гораздо ближе, чем он надеялся. Не наверху, а прямо здесь, посреди тоннеля, и почему-то именно он, Валера, был на ней единственный солдат.