Тоннель

Только вот никаких ответов мамаша-Пежо и удивленный батюшка так и не дождались. Баба из Майбаха, злая и красная, как из бани, даже на них не взглянула. Сделала лицо кирпичом, рявкнула своим взмыленным коммандос не отставать и погнала дальше по проходу. Шагала она странно, коряво загребая ногами, загривок сзади у нее был мокрый, а пиджак на спине весь мятый, и ни на какого Терминатора была сейчас не похожа. Но выглядела почему-то еще опасней, и даже так, со спины, было ясно, что гнаться за ней без толку и только себе дороже, и это почуяли все, включая мамочку-Пежо. И потому, к большому облегчению лейтенанта, стремный отряд Апокалипсиса со стремным своим арсеналом просто проследовал мимо — неровным строем и безо всяких мрачных пророчеств. А затем судьба сделала лейтенанту еще один внезапный подарок: козлина-Кабриолет, который тоже успел разжиться дробовиком, вывернулся из объятий своей нежной подруги, наспех чмокнул ее в ухо и, что-то обещая через плечо, потараканил следом.

Самым последним ушел очкастый инженер, хотя ему-то идти явно никуда не хотелось. Вид у него стал теперь не просто несчастный, а какой-то уже предсмертный, словно его вели на расстрел, но он все-таки ушел, как и его дочка, а сердитая инженерша, наоборот, осталась и принялась выгружать сумки. Причем не в багажник, а прямо на асфальт в проходе между Тойотой и патрульным автомобилем.

— Может кто-нибудь объяснить нам? — спросила мамочка из Пежо. — Мы вообще-то имеем право. Что происходит? — голос у нее был неожиданно тонкий и слабый, детский.

Инженерша не отвечала и свирепо стучала банками. Среди этикеток мелькнула несладкая польская вишня.

— Я тебе овощей взяла, — сказала жена-Патриот. — Морковка там, свекла, еще чего-то. Знаешь, кубиками такие, в суп, несоленые вроде. Ест он овощи у тебя? ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:42

Сильнее всего маленького стоматолога из зеленой Шкоды Рапид к половине десятого вечера мучила спина. Все остальное тоже было невыносимо: жара, прилипшая к телу рубашка, зловонный воздух, и собственный нечистый запах, и страх. Он давно уже догадался, что это не кончится никогда и что выбраться из этого адского места нельзя, и ему было очень страшно. Правда, очень. Но спина болела так, словно кто-то вставил ему в крестец железную спицу и давил на нее сверху, раздвигая позвонки, так что думать он мог сейчас только про ибупрофен. Две таблетки. Нет, три — и лечь. Набок или навзничь, вытянуть ноги или согнуть. Иногда помогало задрать руку за голову, как-нибудь вывернуть шею и найти-таки позу, чтобы боль отпустила. Иногда не помогало ничего, кроме новокаиновой блокады.

Оперироваться доктор боялся и с капризной своей спиной договариваться научился, но вот тяжести ему точно носить было нельзя. Никакие, это всегда заканчивалось плохо, а убитый террорист был тяжелый. Несмотря на то, что тело они несли вдвоем с мальчиком из Газели и щуплому доктору достались ноги в стоптанных ботинках, все равно — слишком тяжелый. И к тому же за последние сутки доктор не прилег ни разу. Он и ночь провел сидя, у решетки с умирающим водителем Фольксвагена — и не только потому, чтобы не ложиться на грязный пол; и поэтому тоже, но не только. Просто лечь тогда — он так чувствовал — было бы неправильно. Как-то нехорошо. И сейчас, снова сидя на асфальте возле белого Ниссана Кашкай, он тоже мечтал бы лечь, чтоб торчавшая в позвоночнике спица перестала его мучить, и плевать уже было на грязь, — но не смел, потому что чувствовал то же самое. Это было неправильно — лечь и избавиться от боли. Неприлично, хотя вот уже больше часа в Ниссане было тихо. Девочки на заднем сиденье перестали плакать — наверное, спали, а седой их горбоносый отец тоже молчал, не шевелился и ничего от доктора не хотел. Свою мертвую жену он донес к воротам сам и помощи не просил; там положил ее на пол между брошенным генератором и пыльными кольцами проводов, накрыл пиджаком, аккуратно расправил платье у нее на коленях, поднялся и повернул назад, и за все это время не сказал ни слова — никому, даже дочкам, и лицо у него было такое же мертвое, и помочь ему было нельзя. Даже если б он упал по пути или, скажем, сейчас в душной машине у него остановилось бы сердце — нельзя, он бы просто умер, и всё. Как молоденький Фольксваген и его пассажиры, мотоциклист со светлыми бровями, и сердитый пожилой азиат, и блондинка в цветастом платье. И помешать этому доктор не мог никак, он был просто свидетель. Бесполезный и бессильный. Он страдал от жары и от боли в спине, беспокоился за кота, которого оставил тетке в кроксах, и еще ему очень, очень хотелось есть. Но уйти при этом доктор все же не смел — во-первых, потому что боялся, в самом деле боялся большой женщины в синем костюме, которая словно бы поджидала теперь везде, кроме этого одинокого несчастливого места. А во-вторых, потому что он ведь тоже взял ружье. Когда она предложила — послушался, и взял, и направил внутрь баррикады. И неважно, что стрелять не умел, все равно выходило, что он виноват. И он тоже.