Топор Ларны

Ведь что я Ларне отдала? Его же заветную идею, его хотение тайное, мною нечаянно подсмотренное да примеченное. Он себе нынешнему не рад, он перемены желает. Я сшила поясок – ту перемену ему пообещала, малый знак к поиску её дала. Но что есть мой труд без собственной его готовности меняться и идти на жертвы ради нового, без готовности думать да силы прилагать? Я направление указала. Но только ему теперь шагать, из болота выбираться, старые нитки прежних узоров безжалостно выпарывать – так ведь получается – из собственной души, с тягостью и болью, с кровью и гноем… Как он ногу резал – ничуть не проще, какое там! Труднее. И выпороть – половина труда, следует новый узор разумения определить! Вышивка – она вроде Кимовой тропки. Под ноги не всякому ляжет, но лишь идущему к достойной цели.

Ох, как я собой гордилась, такие мысли накопив да изучив! Мнилось мне: мысли мои вроде грибов. Все до единой крепки, нечервивы и хороши, в лукошке мудрости им самое место. Киму их рассказала, ару Шрону. И оба со мной согласились. Легко мне стало, светло. И страшно… Прав Ларна, я такая: сперва в бой рвусь, а после по кустам прятаться бегу, когда уже и поздно прятаться. Сшила два пояса? Толкнула людей на дорожку, какая им близкой и не казалась, только мнилась вдали, намекала на нескорый поход. Я толкнула! Значит, поздно хвост поджимать. Надо шить третий пояс. Для Шрома. Его заветную мечту Ларна указал без ошибки. Если так, чего проще: всё знаю, всё понимаю и душа моя целиком на стороне славного выра, и нитки для него есть любые – только выбирай. И хотение помогать имеется.

Вот только игла в канву не лезет, хоть плачь! И если продевается да нитку за собой тянет – плакать мне хочется от своей удачи: чернеет нитка! Я даже не стала у Кима спрашивать, что это за напасть. Сама вижу и сама сознаю. Мечта Шрома отнимет у него все. Не станет Шрома, если он исполнит задуманное. И сколь ни шью, сколь ни пробую узор менять и хоть малый свет в него влить – ничего иного не получается. Тогда зачем вся моя работа? Зачем, если надежды она не даёт и твёрдо определяет конец пути – страшный и однозначный? Вот когда я до такой мысли дошла, тогда и заплакала по-настоящему. Ким, само собой, углядел немедленно. Пояс, длинный, из холстины простой выкроенный, на ладони взял и малый труд мой изучил, черную завитушку начала узора на самом краю канвы. Нахмурился, надолго замолчал, на полный день пути. Потом вздохнул и начал объяснять то, чего я понять не могу: многовато он недоговаривает.

– Не вполне безнадежна эта работа, Тинка, – начал брат. – Выры – они не люди. Три возраста у них. И каждый выра перекраивает да меняет так, что во многом смерти подобен. Умрёт Шром нынешний, боец и гроза отмелей, иного не дано. Тут твое шитье – и правда, однозначно. Вопрос в ином: обретёт ли он новую жизнь второго возраста, так тяжело оплатив право уйти в глубину и достичь дна? Вот эту дорогу ему открой. Ещё раз повторю: выры – не люди. В них жизни много, и даже малая её искра способна разгореться и обновить всего ара полностью… Чего он и хочет. Понимаешь? Обновления. Думай, ищи узор и не бойся чёрных ниток. Чёрный цвет – он в гербе дома ар-Бахта главный, глубины им обозначаются. И ещё скажу: чёрный – это не цвет, это целый мир красок, недоступных людям. Не живем мы там, на дне. Нет нам туда дороги. Мы слепы и ничтожны в море, мы привязаны к его поверхности… Поищи иные нитки. Ты ему шьёшь, как человеку. Неверно все делаешь! Жалость ему не нужна. И доброта не нужна. И восхищение, и всё иное. Ему требуется путь вниз. Выход из мира людей в иной, огромный и чужой тебе. Только так.

Ким ещё помолчал и отдал пояс. Вся моя едва накопленная гордость взрослой мастерицы увяла, как сорванный лесной цветок – в единый миг. Шмыгаю носом, ростом сделалась мала и возрастом ничтожна. Гляжу на Кима и понимаю: ему все пять сотен лет от роду… безвременье в нём порой столь явственно проступает, аж жуть берет! Знание плещется в глазах темнотой донной, невысказанное и огромное. Пожалуй, тяжело ему с нами. Никакой он не заяц. Точнее, он и заяц, и тетка-туча, и дядька-ветер, и даже дед Сомра – самую малость. Сколько мне учиться ещё, сколько Фимку своего перешивать, чтобы так вот сделать? В малом узоре всю полноту большого отразить.

– Не шмыгай носом, и так по болоту идём, – подмигнул Ким, – утопишь ты нас своим дождем из слез, сестрёнка! Чтобы небо обнять, не надо руки в стороны широко тянуть и ногтями царапаться, надо душу без остатка раскрывать. Ты не умом шей, страх свой человечий попридержи. Если правду видишь в узоре, не смотри на цену. Не человеку её платить. Опять же, через огонь протянешь, дашь выбор и право на отказ…

– Сам-то веришь, что он пояс не примет?

– Верю, что до дна доберется, если ты его хотение вошьёшь, а не свой страх, – твёрдо указал Ким.

Подмигнул мне и пошёл вперёд, напевая под нос про осень, время смены кафтанов древесных. Потом негромко заговорил, понимая: я не отстаю, репьём тащусь за ним и слушаю. Что мне остается? Только учиться снова, раз ума своего нет, и не предвидится.