Топор Ларны

Странны были мне Кимкины слова, ох, странны! Нет у выров, оказывается, того, чем мы – люди – живём. Слова вроде одинаковы используем, привычные, но смысл в них не един, ничуть… Нет семьи вырьей и никогда такого не было прежде: не выбирал выр себе жену и не жил отдельным домом. Нет для выра того, что люди любовью меж мужем и женой называют. Совсем нет! Как и ревности. И долга, и верности. Все им чуждо, потому что иные они. Семья выра – его род. И род – не по крови исконно определялся, а по близости душевной и родству умений, склонностей. Древние ар-Бахта были велики и славны. Честь их ярко горела. Мудрость их славилась, сила же была лишь оправой ей, малым дополнением. Именовали их выры «донным родом», потому редко ар-Бахта на отмели выбирались и никогда не принимали братьев в свою семью только по причине победы над более слабыми. Выше ценили великодушие и доброту. Впрочем, это я и сама вижу, Шром таков: ему малыш Хол дороже многих более сильных и крупных выров. И Шрону – тоже.

– Ладно же, нет семьи нашей, людской, и любви нет, – я нехотя согласилась с непостижимым. – А что есть? Ким, мне теперь и зацепиться-то не за что… Не понимаю я выров с каждым шагом сильнее.

– Есть дно. То место, где они или умирают, или заново рождаются. – Отозвался Ким, словно издеваясь. Понятнее-то не сделалось! Он увидел и усмехнулся. – Проще никак, от простоты такое получается порой – горше только слезы льются. Ты слушай и думай. На ус, как выры говорят, мотай… Дно для них, Тинка, как для тебя – перешивка твоего Фимочки. Взросление, всего себя переделка и переоценка. В первом возрасте выр силу клешней уважает, во втором силу сердца, в третьем же… – Ким задумался, даже остановился. Вздохнул тяжело, подёргал себя за кудрявый чуб. – Поди пойми, когда нет тут единства. Варса – он редкость, чудо вырье. Прочие же просто мудрецы, ум и сердце слившие в единое их звучание.

– Кимочка, я ничего не поняла!

– Ещё важно такое сказать, – не захотел меня услышать мой заяц, выложил новую петлю следа мысли, – детьми своими выры считают тех, кого добротой окутывают и на хвост сажают. Не по крови, понимаешь? Малёк Шрому, если уж по древнему их закону смотреть, родной сын, хоть и человек.

– Ох…

– Теперь начинаешь понимать, как изрядно они на нас не похожи? Здесь, на суше, не панцирь у них пересыхает. Душа! И чернота ниток для выра – не смерть, но путь к новой жизни. Иногда. Не для каждого, а для самого сильного духом. Иные нитки ищи, повторяю!

Теперь он сказал очень строго и серьезно. Я кивнула, поникла и пошла далее молча. Сама поняла: кончились слова. Дальше всё – несказанное, что самой следует додумать и доделать.

Порой мне Кимкино учение кажется похожим на готовку обеда. Вот тебе рыба, вот котёл и вот соль. Приправы тоже – бери, не жалко. И нож, и ложка, и огонь. Теперь вари! Никто за тебя этого не сделает. Сама вари и сама пробуй, что приготовила. Может, наилучшую уху, а вдруг и отраву гадчайшую? Не сварив сама, и не узнаешь – с чужого слова, с чужого опыта вкус не испробовать…

Шрон наши с Кимом разговоры слушал молча. Шелестел лапами, то отставая, то опережая нас. Ему болото – не преграда и не угроза. Хоть и тяжёл, а двигается по топям непотопляемо. Широко ложится, всем телом – и плывет себе, лапами по сторонам загребая. Сыро, уютно, прохладно. В самые вязкие хляби забирается, ныряет и блаженствует, выискивая в трясине редкие и очень полезные травы, коренья. Потом на поверхность является такой – глянуть боязно! Коряги на спине, мох по всему хвосту, тина да ленты зелёных корней… Его мои охи забавляют, стращает клешнями и споро бежит мыться в бездонных бочагах. Потом обычно жалеет непутевую: нарвёт синего купа, до которого человеку отродясь и не дотянуться, он смерть болотная, над бездной ведь растёт – и венок мне плетёт. Он недавно научился плести и умению тому радуется.

Вот снова приблизился. Пригласил на спине прокатиться. Как не согласиться, ноги устали, болотина вязкая, так и держит, норовит вывихнуть коленку.

– Шрон, я у тебя на хвосте сидела, – припомнилось недавнее. – Значит, тоже роду ар-Бахта родная?