Торпеда для фюрера

Оккупированный Крым. Ещё две недели назад…

В отряд Беседина флотские диверсанты разведотдела штаба КЧФ, лейтенант Войткевич и старший сержант корректировщик Антон Каверзев, прибыли не далее как вчера. Явились, как легендарные герои, слава которых, как говорится, бежала впереди них самих. Хотя никто толком и не знал, что там такого флотские натворили в Гурзуфе весной этого года, что из-за них пришлось полностью отказаться от эвакуации и снабжения морем. Немецкая береговая охрана, опасаясь повторной высадки диверсантов, каждую гальку на пляже переворачивала, в каждую ракушку заглядывала.

Как бы там ни было, шороху герои навели изрядно, что твой архангел Михаил в Египте, да и в отряд заявились, как небожители.

Повезло. Завернув по дороге в ущелье, где – как знали разведчики! – на крутой каменной стене повис один из грузовых парашютов, сброшенных для них флотским «ТБ-3Ф», обнаружили «гондолу». Да какую! Не разграбленную, в целости и сохранности. Почти. Так и не рискнув лезть на утёс, «добровольцы-оборонцы» расстреляли контейнер из винтовок, выпотрошив несколько бесценных килограммов муки.

Ещё больше разору навёл сам Войткевич, когда, рассудив: «Сгорел сарай, гори и хата…», взобрался на вершину утёса в обход – и выкорчевал изогнутую сосенку, за которую зацепилась «гондола», удивительно точно рассчитанным по времени взрывом гранаты. Даже булыжники кидал, сходные по весу с «Ф-1», глядя на секундную стрелку, чтобы рвануло не на самом контейнере, а с недолётом. Так что кое-что, что в жестянках было запаяно да и в мешочках холщовых непростреленных, уцелело и после того, как гондола грохнулась в щебень осыпи. И явились разведчики в отряд со спиртом, давно не нюханным, сгущёнкой, давно не виданной, мукой для лепёшек, давно не печённых, и с аккумуляторами для рации, давно умолкшей, вызвав закономерную радость у партизан. Как немалую, так, впрочем, и недолгую.

Услышав распоряжение особиста сдать весь имеющийся провиант в Особый отдел под опись, лейтенант Войткевич подобострастно козырнул: «Есть». И тут же демонстративно раздал всё до последнего сухаря в санчасть и мальчишкам, которых к разведгруппе отряда приписано было немало. Чем сразу вызвал расположение их командира Сергея Хачариди, вроде бы рядового партизана из красноармейцев, но державшегося с таким достоинством и ироническим превосходством, что Войткевич сразу заметил:

– А это что у вас за контрреволюция такая?

Хотя, в общем-то, именно этой своей независимостью, той насмешливой «покладистостью», с которой они подчинялись «порядку вещей», «покладистостью», за которой чувствовалась готовность в любой момент и «положить» на все правила, если только они разойдутся с теми, что сам себе положил, Сергей и Яков и были так схожи. Это сразу почувствовал отрядный оракул дед Михась, и посочувствовал особисту:

– Прикладывай, Спиридоныч, к жопе подорожник.

– Чего ты? – опешил капитан госбезопасности Портнов.

– Была у тебя одна геморройная шишка…

В этот так называемый «нижний» лагерь отряда (до «верхнего, как бы основного, где размещались часть бойцов и гражданских, походная мастерская, хозслужбы и санчасть, они так и не добрались) флотские разведчики прибыли не вдвоём. Пригнали впереди себя длинного, измождённого, тощего немца в ободранной и пыльной форме СС-штурмана, с очками, превращёнными в монокль, скорее всего, вопросом: «Гитлер капут?» и, вызвав минутное онемение партизан, смазливую веснушчатую деваху в красноармейской форме.

Онемение было настолько полным, что даже неугомонный Арсений Малахов, собравшийся было вкусно чмокнуть, провожая девичьи формы, – и мешковатые штаны не могли укрыть их от его беспардонного взгляда… – поперхнулся.

Не у немца, а именно у барышни руки были связаны за спиной солдатским ремнем.

На невольный Малахова вопрос: «Что, честь не тому отдала?..» – Войткевич только хмыкнул:

– Отчего же, кто просил, тому и отдала. Комсомольскую.

– Хрен с ней, с комсомольской, – вздохнул Арсений. – Негордые…

Деваха, хоть и не была похожа на пышную «Сюзанну» с одноимённой коробочки пудры, – в лесу особо не зажиреешь, да и фигурка была слишком «точёной», будто токарь со стружкой переборщил, – но всё равно была хороша. Даже отрядный особист Портнов проворчал, хмурясь:

– Что это у вас – девка связана, а фриц…

– А фриц как-то не хочет с ней вместе идти, – перебил его Яков. – Если не свяжем. Люта она с немцами. Сам не знаю чего. Принимай.

Портнов хотел было настоять на объяснениях, но, натолкнувшись на иронически-внимательный взгляд лейтенанта, понял, что не стоит. Не хватало ещё, чтобы ему при всём отряде рубанули:

– Не твоей компетенции дело, мол…

Портнов знал, что по распоряжению Крымского штаба партизанского движения, того же Булатова, Якову следовало отправить пленных, которых, скрепя сердце и отрывая последний кусок, третий месяц таскали за собой партизаны отряда Калугина по горам и по долам, на Большую землю, вместе с больными и ранеными отряда Беседина. Собственно, из-за этой несладкой парочки и «потянул на себя одеяло» Булатов. Сочинский главный партизан не хотел, просто не мог допустить, чтобы пленные через его голову попали в штаб КЧФ. Этак, глядишь, без него будет доложена в Ставку ценная разведывательная информация и, чего доброго, выяснится, что Крымский штаб партизанского движения к столь удачной операции – ну никаким боком…

Поэтому и доставить пленных должен был не кто иной, как сам Портнов, представитель обкома и республиканского НКВД. Один из тех немногих страдальцев, кому довелось по-настоящему хлебнуть из партизанского котелка отвару на дубовой коре. Комиссар и особист отряда Беседина. А Войткевичу – «спасибо за службу» и до свидания. И не сильно попрёшь.

Придя в отряд Беседина, помалкивали и Каверзев, и сам Яков, что к флотской разведке бывший командир разведгруппы отряда Калугина, бывший командир разведроты 156‑й стрелковой дивизии и ещё много чего «бывший», лейтенант (опять) Я.О. Войткевич относится по факту больше, чем по штату. Можно сказать, примкнувший…