Тоска по чужбине

Неупокою трудно было спорить с Питиримом — уже весьма немолодым, далеко за пятьдесят, учеником и единомышленником Антония. Благодаря спокойной жизни в обустроенном монастыре Питирим имел довольно времени на вдумчивое чтение и размышления. Антоний, сказывали, особенно любил его и ставил в пример братии. «Почто мы стены возвели, коли в них не дух высокий, а одно стяжание живёт? — спрашивал он незадолго до смерти. — Стяжание да труд и в крестьянских юртах обитают». Новый игумен не был ни твердолобым, ни отолстевшим сердцем, как многие монахи, достигшие высоких степеней. В трудных вопросах вероучения он даже с Неупокоем соглашался, но наедине: христианство в России всё ещё слишком слабо и поверхностно, чтобы давать свободу ересям. Так и Сийский Антониев монастырь требует укоренения в диких местах. «Ибо мы не ради стяжания свой воск сбираем, а чтобы свечу во тьме зажечь и тем же крестьянам дать свет!» — «Его без вас поп Харитон давал». — «Тот уже древен. Да и по малому учению недостоин того». И снова умолкал Неупокой — священник Харитон действительно был дряхл и малообразован, а церковь Иоанна Предтечи — мала, одинока и далека от большинства селений. Язычество в крестьянах жило глубже христианства. И не Харитон, а Антоний обучил грамоте первого старожильца Заварзу, покуда их дружба не порушилась из-за рыбных и звериных ловель. А Заварза уже своих детей обучил и грамоте и счёту, понимая, как они пригодятся во враждебном мире.

Игнатий, расставаясь с Неупокоем на границе, сердцем чуял, что на Сии наступают крутые времена. Они с Неупокоем давно пришли к согласию, что слово их нужнее там, где чёрные крестьяне ещё не примирились с внешними. Неупокоя вдохновляло понятие или, точней, видение «материка» чёрных людей, способных если не противостоять остальной России, то хотя бы сохранить себя, свой образ жизни и независимость. Внушить это понятие северным крестьянам важнее, чем распространить учение Косого в Замосковье или на Псковщине... «Полунощные Запороги!» Благополучно миновав заставы на границе, Арсений даже не заглянул к себе в Печоры, а прямо устремился на Двину, в Емецкий стан.

Ещё до царского указа «об обмене», прокликанного восьмого декабря, игумен Питирим предпринял описание окрестных лесов, озёр и пастбищ, чтобы доказать, как много земли пропадает втуне. Северные крестьяне действительно возделывали пашню года два-три после пожога, потом бросали, истощив почву. Исключение составляли такие хозяева, как Заварзины, понимавшие, что выгоднее постоянно удобрять землю, нежели метаться с пожогом по тайге. Так же легко бросались и сенокосные угодья, стоило непоседливому лесовику отыскать траву погуще, посочнее вёрстах в пяти, а то и десяти выше по реке. В те же годы предприимчивые холмогорцы, искавшие свободные земли, являлись на Сию из своей дали и выкупали брошенные угодья, обязуясь платить за них подати. Так появились на Сии пришлые, что опровергало утверждение старожильцев, будто им невмочь выделить землю монастырю. На Сии не было ни той безликой дикости, какую рисовали иноки, ни тесноты, на которую жаловались крестьяне.

Была борьба крестьянского мира, чуявшего на воле свою растущую силу, с опасным соперником — монастырём, освобождённым от большей части государственных поборов. Поскольку Заварзины должны были платить за всё, что Троицкой обители доставалось даром, исход борьбы был предрешён. Воистину, по всей стране как будто шла охота с загонщиками на крестьян: где их не настигало дворянское насильство, там доставало монастырское стяжание.

Фёдор Заварзин, выбранный «излюбленным головой», усвоил воззрения своего покойного отца. Старый Заварза умер вскоре после Антония, догоняя его за последним порогом, — недоспорив, недодравшись... Разнородный и тяжелодумный крестьянский мир, уже вовсю расслаивавшийся на бедных и богатых, ленивых и трудолюбивых, способных и неудачливых, отнюдь не единодушно поддерживал Заварзина в его борьбе с монашескими притязаниями. Фёдор соглашался с Неупокоем, что крестьянам не хватает своей объединяющей веры. Учение Феодосия Косого пришлось ему по сердцу, и не одному ему. Крестьян привлекали и простота нового вероучения, и отрицание чудес и самой Троицы. Только они считали, что негоже рушить старые обряды и праздники, вводящие человека в соприкосновение с невидимым миром, а значит, помогающие глубже постичь мир видимый, живущий по своим законам, чуждым человеку. «Вишь, пузыри на мочажинах, — показывал Неупокою один старый охотник. — То явятся неведомо зачем, а то месяцами тихо. Всё — тайна, и жизнь наша тайна, и не книжникам разгадать её». Самой глубокой тайной был вечный переход живого в мёртвое и вновь — в живое, через бренную плоть разных существ, от человека до былинки. Какое учение о Троице может хотя бы слабо высветить её?