Тоска по чужбине

Природа здесь не приготовила площадок перед воротами, чтобы установить наряд. Стены, охватывая треугольный в плане, крутобокий холм, сходились под тупым углом к низкой седловине, тоже подрезанной справа и слева и рассечённой рвом. К воротам через подъёмный мост вела узкая и изогнутая дорога, перед воротами стояла выносная стрельница, соединённая с башней подъёмного моста. Мост и дорога легко простреливались из главной башни — бергфрида, громоздившейся слева. На этих овражно-холмистых подступах с заболоченными лужками войску не изготовиться для приступа, пушек не подтащить. И с лестницей, покуда доберёшься до стены, изрешетят... Истинно — каменный орех.

Из замка за русскими следили, но ни единый драб не выстрелил, не крикнул. Ждали, когда конные сунутся на седловину, растянутся по хитрой петле дороги, тут их и станут бить... Михайло, потоптав гусей на вымершем посаде, увёл детей боярских в ближайший лес, за кладбище, поставил спешенные дозоры. С кладбища хорошо просматривался левый берег с главной дорогой. Ухоженные могилки с дорогими плитами, а чаще с голыми, будто сучки без листьев, немецкими крестами терялись в зарослях дубняка и бузины. По кладбищу тоже можно было скрытно подобраться к посаду.

Наступил вечер тридцатого августа. Монастырёв подсчитывал: если Полубенский сбежал из Вольмара вчера, теперь он может подходить к Трикату. Двадцать восьмого он ещё обретался в Вольмаре, оттуда как раз уезжал Боусман, он должен был проведать пленника перед отъездом или забрать с собой... Поляк рвал на себе крест и клялся, что позавчера князь был в замке. Может быть, он подался в иное место или залёг, как зверь, в лесу?

Нет, Полубенский — важный пан, балованный, не терпящий лишений. Если ему придётся несколько часов сидеть в чащобе без пищи и вина, его как на верёвке потянет к ближайшему жилью. Из безопасных мест в округе Вольмара остался один Трикат.

Михайло давил сомнение и нетерпение в себе и в разворчавшихся детях боярских, несколько раз после захода солнца обошёл засады. На кладбище навалилась чёрная и холодная ночь. В такие ночи на исходе августа выпадает едкая ледяная роса, оставляя на забытых ягодах в садах чёрные точки-язвочки. Несмотря на звёзды, в двух шагах ни беса не видать.

Из замка донеслись оклики — началась третья стража, самая тяжкая за ночь. Разгорячённого Михайлу то сном давило, то ознабливало до стягивания челюстей. Не раз присасывался он к деревянной фляжке с местной горелкой, добытой проворными детьми боярскими в одном из брошенных домов посада. Они не удержались, повыворачивали лари и сундуки, сунулись в кладовые. Хозяева, укрывшиеся в замке, всего не унесли. «Вы не гофлейты!» — усовещивал их Михайло, но сам горелку взял. Война.

Светало. Первой забелела церковь, затем посадские дома. На небе прорисовались очертания креста — стройного и тонкого, исполненного возвышенной тоски. И на Михайлу навалилась рассветная тоска, спутница всякой бессонной ночи. Холодное утро входило в притихший посад как вор, заглядывая в окна и проникая в чисто подметённые дворики. В каждом был свой, будто игрушечный, колодец, а деревянные мостки делали двор похожим на сени.

Как только стали различимы надписи на кладбищенских плитах, в замке запела труба... В ту же минуту сын боярский, следивший за рекой и противоположным берегом, крикнул про всадников. Они галопом шли по Вольмарской дороге к переправе, что ниже замка по течению. Всадников было пятеро.

Князя Полубенского Михайло узнал не только по плащу сиреневого цвета и шлему с подкрашенными охрой перьями, но и по росту, и по особенной посадке: он горделиво и небрежно откидывался в седле, словно уверен был, что со спины поддержат, не дадут упасть... Сотня была поднята в седло, застывшие до костей ребята повыбрасывали из ножен сабли и вразнобой, наперегонки двинулись к переправе.

Да, не таков был Александр Иванович Полубенский, чтобы пешим воровским обычаем пробираться в Трикат. Где-то они с товарищами добыли коней, хотели было податься к Роуенбургу, замку южней Триката, но нарвались на немцев. Отбившись, поехали в Трикат. Такого хода Михайло от Полубенского не ожидал. Он гаркнул своим, чтобы, оборони Бог, не трогали князя, и дал коню шпоры. Возмущённый конь поддал задом, Михайло едва удержался в седле. К Полубенскому он подскакал не в лучшем виде — со сбитой железной шапкой, по пояс мокрый после шальной переправы. Князь Александр, остановив своих, с насильственным спокойствием ждал налетавшую сотню.

Он был бессилен против них, что позже дало ему возможность оправдаться в дневнике: «В то время меня нагнала Москва, которой под Румборком было двадцать тысяч. Тогда же меня чуть не убили немцы...»