Тоска по чужбине

Попав к «москве», он оказался в безопасности от немцев. Правда, дружеский завтрак в Трикате отменялся. Михайле князь обрадовался откровенно и уже с нарочитой насмешкой поглядывал на тусклые московские сабли. Михайло велел разобраться по двое, чтобы всем поместиться на дороге, впереди и позади литовцев. Так они и двинулись к Вендену. Князь Полубенский с первых слов потребовал доставить его к государю: «Бо маю вельки ведомости про бисова голдовника его, Арцымагнуса». Сказано это было сиплым полушёпотом, со значительным вытаращиванием неисправимо лживых глаз.

Со стены замка раздалось несколько ружейных выстрелов: друзья Полубенского давали знать, что видели его несчастье, но помочь не в силах. Озябшие кони шли споро, небо разогревалось, раскалялось на восходе, речка Абулс прощально заблистала, похожая на железную полоску в огне или в крови. Вот уже перед ними прямая, розовато-белая от пыли дорога на Венден. Два часа рыси до ставки государя. До награды...

Михайло привёл своего пленника прямо в шатёр Нагого.

— Я к моему государю сам хотел явиться, — объявил Полубенский, с гордой грустью глядя в такие же бесстыдные, как у него, всезнающие очи Афанасия Фёдоровича, — да повстречал на поле старого друга, он и оборонил меня от немцев и проводил сюда. Не забудь его.

Нагой не удержался от смешка:

   — Ей-богу, не забуду! Будь моим гостем, княже. А ты, Михайло, притомился. Отдыхай.

Ни с кем, даже с Монастырёвым, не желал делиться Афанасий Фёдорович самыми горячими тайнами. Обида не помешала Михайле уснуть.

И всё же на беседу с государем его часа через четыре подняли. Царь отстоял обедню и сел к столу. К обеду были, кроме Нагого, Полубенского и Михайлы, приглашены царевич, Никита Романович Юрьев, Сицкий... Подьячий из Разрядного сидел в углу, готовя какие-то бумаги.

Видимо, Афанасий Фёдорович успел замолвить словечко за Монастырёва — Иван Васильевич взглянул на Михайлу не то что с одобрением, такое случалось очень редко, но без грозы — хвалить тебя за службу нечего, то твой долг, однако молодец... На Полубенского царь вовсе не смотрел, что задевало и пугало князя, вспоминавшего, верно, и последнее письмо Ивана Васильевича, и дружбу с Курбским, и Изборск. Сидели так: царь и царевич — на походных подушках, набитых конским волосом, за отдельным столиком, а остальные ближе к выходу, за другим низким столиком, тоже по-татарски. Ноги у Полубенского мгновенно затекли, но он терпел.

Для пущего унижения государь подал чашу Михайле раньше, чем князю. Тот не сдержался:

   — Прости мне дерзость и нетерпение, твоё царское величество... Время не ждёт, предитор роет в огороде твоём, яко зловредный крот!

   — Меня время ждёт, — с расстановкой, как только он умел, ответил Иван Васильевич. — Тебе не терпится за Обатурово здоровье выпить?

   — За твоё, государь!

   — Моё уже пили, — обрезал Иван Васильевич равнодушно. — Ну, говори твои ведомости. Хто нам изменяет?

Этот свой любимый вопрос он произнёс со вкусом, будто маслину разжевал, чтобы, как учили англичане, вино казалось слаще. Князь Полубенский заговорил издалека:

   — Я восемнадцать лет верно служу своему королю...

Он хотел достойно назначить себе цену, а получилось только хуже. Иван Васильевич прервал его:

   — Скольконадцать лет ты бездельно правишь в нашей вотчине, Лифляндской земле?

   — Но мой король...

   — Твой король уж отписал тебе! Чти, дудка королевская!

Подьячий торопливо подсунул Ивану Васильевичу письмо, тот швырнул его через два стола Полубенскому. Письмо Стефана Батория к нему было перехвачено несколько дней назад службой Нагого под Кокенгаузеном. Баторий, видимо, хотел таким дешёвым способом поддержать дух князя Александра, брошенного всеми на произвол судьбы. Написанное по-латыни, оно заканчивалось так: «Я занят ныне Гданьском, но писал панам радным, чтобы дали тебе помощь и оборону». Известно, каким манёвром ответили на королевский призыв Ходкевич и Радзивилл.

Далее, если верить дневнику, князь Полубенский сокрушённо произнёс:

— Не ведаю, кто правит теперь в Инфлянтах...

И, воспользовавшись общим молчанием, выложил всё, что знал о принце Магнусе.

А знал он много и достоверно, из первых рук. Магнус давно сносился с Краковом через Ходкевича, чьё отношение к немцам было хорошо известно. Ходкевич предупредил Полубенского и об этих сношениях, и особенно о том, чтобы князь не доверял Магнусу. Убегая из Вольмара через «тайные воротца», Полубенский прихватил одно из писем Ходкевича — свидетельство измены Магнуса. Лучшего подарка он не мог доставить Ивану Васильевичу.