Тосканская графиня

Но в это мгновение, которое она будет помнить всю свою жизнь, женщина слышит сдавленный плач. Она поднимает голову и, прикрыв ладонью глаза от солнца, смотрит на вершину башни, не в силах поверить собственным глазам. В бойнице зубчатой верхушки башни, повернувшись спиной к площади, сидит еще одна женщина. Низко склонив голову, она не двигается, не глядит по сторонам. Проходит несколько секунд. Налетает порыв ветра, женщина в синем снова смотрит вверх, озадаченно хмурясь и не вполне понимая, что происходит.

– Осторожнее! – кричит она.

Ответа нет. Как будто какая-то тень мелькнула там наверху… или ей показалось, что там есть кто-то еще? Женщина в синем снова кричит, но теперь все происходит слишком быстро, и женщина на вершине башни опасно наклоняется назад. Что-то медленно опускается вниз, изгибаясь в воздухе, ныряя и делая пируэты на ветру то вправо, то влево. Спотыкаясь, женщина в синем бежит – так быстро она еще никогда в жизни не бегала. Увидев упавший на землю шелковый платок, с гулко бьющимся сердцем она бросается к двери в башню.

Глава 2

Кастелло-де-Корси

Семью месяцами ранее – ноябрь 1943 года

Со смешанными чувствами тоски и надежды София смотрела на раскинувшиеся перед ней пейзажи Валь-д’Орча[2], где темно-бурые склоны холмов сменялись долиной, за ней другой и багряное, словно подсвеченное закатом небо, казалось, затаило дыхание. Вдали над пейзажем, словно страж на часах, мрачно возвышалась одинокая вершина горы Амиата, а между тем золотисто-алые виноградники и дубовые рощицы, словно с каким-то вызовом пылающие яркими красками в последние минуты заката, лишь усугубили жажду Софии вернуть все то, что было ими утрачено. Все ближе надвигалась зима, но София продолжала тосковать по тем подернутым дымкой летним ночам, когда, лежа рядом с ним на сене, любуясь светлячками и попивая прямо из бутылки красное вино, она лениво шевелила пальчиками босых ног.

Прежде она очень любила эти минуты неуловимого перехода, когда всего на несколько мгновений весь мир вдруг преображался, становился словно подернутым некоей волшебной дымкой, казался зачарованным, нереальным, как обожала и минуты между сном и явью, когда ни сон, ни явь не могли заявить о своих правах на нее. В такие минуты можно было представить себе, что они продолжают идти вдвоем, рука об руку, среди слегка припорошенных пылью оливковых рощ, продолжают строить фантастические планы на будущее, и им даже в голову не приходит, какие испытания ждут их впереди.

Вечер неспешно превращался в черную ночь, которая сочилась в ее маленькую гостиную, и София с такой силой захлопнула скрипучие ставни, что затряслась рама окна. Закрыв и само окно, она повернулась и оглядела комнату. Присев перед камином, подбросила еще полено в огонь и, уловив крепкий, приятно бодрящий аромат сигары Лоренцо, оглянулась: он сидел на обитом синим бархатом диване, и у ног его сопели обе собаки. В такие минуты, когда в доме совсем тихо, совсем темно, к ней снова возвращались ее страхи. От пляшущих языков пламени по стенам комнаты метались тени; живые в своей чудовищной уродливости, тени прыгали чуть ли не до потолка, но как только пламя сникало, съеживались и они. Но женщина видела их отражения в его спокойных серых глазах. Софии трудно было понять, о чем он сейчас думает, что чувствует. Глаза его были печальны, да, но в этой печали сквозило нечто новое. Он похлопал по дивану рядом с собой, она потянулась и уютно пристроилась к нему.

Обеими руками он с двух сторон запустил пальцы ей в волосы, отвел упавшие на лицо пряди, и у нее возникло чувство, будто она растворяется в нем, как, впрочем, и он в ней тоже.

– Ну вот, теперь я тебя вижу, – сказал он.

– От тебя никуда не спрячешься, – отозвалась она, а потом сообщила, что ей сейчас вспомнились маковые поля.

– Правда?

– Скорее бы настал май и все это кончилось.

На лице его отразилось некоторое сомнение.

– Может, к маю еще и не кончится, – сказал он.

– Они мне приснились. Маки.

Она не стала говорить, что красные лепестки приснившихся маков завяли и бутоны сочились кровью.

Он поднес к глазам ее руку и стал внимательно разглядывать сломанные ногти.

– Бедные ноготки… а что там под ними, ведь это не краска, верно? – ласково спросил он.

– В саду ковырялась.

– Ах вот оно что… Ну а я сейчас думал про Флоренцию.

– Когда еще ничего этого не случилось?

– Да, когда ты училась в институте искусств, а я – на аграрном факультете.

Она улыбнулась, вспоминая ту беззаботную жизнь – ей тогда было девятнадцать лет.

– Это был двадцатый год, – добавил он. – С тех пор ты нисколько не изменилась.

– Такая же маленькая? Бледненькая? Вся сморщенная?

– Вовсе нет, – возразил он, и в его глазах заплясали веселые огоньки. – Красивая, как и всегда. Вот я уже почти седой, а ты совсем нет.

Он провел рукой по своей подернутой проседью шевелюре.

– А мне нравится.

– В последнее время ты, кажется, почти не подходишь к мольберту, не то что прежде, да?

– С самого начала войны не писала, а вот теперь снова начала.