Трали-вали

К тому же, Генка так же легко, мимоходом, взял за правило осаживать как музыкантов, так и других солдат и офицеров, не считаясь с должностями и званиями. Вслух. Прилюдно. «А материться не хорошо», – громко заявлял он вдруг, останавливаясь, с невинным лицом, но требовательно глядя на проштрафившегося своими чистыми светлыми глазами. Говорят, озеро Байкал самое светлое и чистое, или алмаз какой, нет, Генкины глаза – кто видел, – светлее, чище… И голос к этому, не привычно командный, отрывистый – «прочувствованный» и с хрипотцой, а детский, звонкий, что тебе колокольчик… «Офицер – это же значит гордо», склонив голову набок, сощурившись, глядя снизу вверх, многозначительно заявлял он провинившемуся, или «Вы же не бандит, вы солдат. Зачем материться? Не забывайте». Именно так. Такая «милая» «отповедь» – прямая, как шомпол, всегда воспринималось как оплеуха, только огромной лопатой и по спине, или чуть ниже. Провинившийся, словно спотыкался, глядя на возникший живой укор, смущённо переспрашивал: «О, а кто это сказал?» Что интересно, если им был офицер, любой присутствовавший при этом старший по званию немедленно поддерживал Генку: «Так его, так. Правильно, Гена, молодец! Не в бровь, а в глаз!». Если «оговорился» солдат, срочник, солдат тут же получал подзатыльник – леща, как говорят, от своих старших товарищей. Генка не задумываясь отвечал на поставленный вопрос: «Кто-кто… Прапорщик Мальцев это сказал и маршал Суворов. Вот кто! Вы разве не знаете?» Вот так, Мальцев и маршал Суворов, ни больше, ни меньше.

Не известно, как уж там за генералиссимуса Суворова, но за собой Мальцев не мог припомнить такого изречения, может в другом варианте когда, в другой аранжировке, но порой ему было очень не ловко присутствовать при такой «разгонной» сцене, хотя в тайне он очень сильно гордился мальчишкой – не то слово вылетело, его тут же загнали обратно… Уконтропупили… Правильное дело, нормальное. Устами младенца, – сами понимаете что. Получалось, следите за языком, товарищи военные.

И в этом присутствие воспитанников имело большой положительный эффект и в оркестре, и в полку, убойный.

– Дядь Лёнь, а можно ваш кларнет посмотреть?

– Конечно, можно, на, – с готовностью отозвался старший сержант Фокин, протягивая Никите Бодрову свой инструмент. – Только осторожно, трость не повреди.

– Я знаю. Я только клавиши посмотреть.

– Это не клавиши, это клапана, – тут же ревниво поправил «нарисовавшийся» Генка, скептически наблюдая за неумелыми пальцами друга. – Не туда ставишь. – Заметил он. – Пальцы не туда… Нет, не так… Смотри, как надо… Этот сюда, этот…

– Да я знаю, я просто… – отмахнулся Никита.

– Это не просто… Это не тромбон тебе, это инструмент! – сурово заметил Генка, как обругал.

В обычной жизни, не армейской, Генка всегда уступал Никите, как старшему, как другу, как товарищу, но что касалось музыки, Генка верх брал. Серьёзен был, безжалостно суров и к другу, и вообще, если кто-т о небрежно, пусть даже случайно, не тактично отзывался о его наставнике, не говоря уж о флейте или кларнете. Нещадно строг был. Видел проблему без полутонов. Потому что флейта – кто не знает – первый инструмент в оркестре. «Это ещё когда с начала XIX века всем известно», говорил Генка, крутя своей лобастой головой. «Это когда это, когда это?» – притворно удивляясь, переспрашивали музыканты. «Да вы не помните. Это очень давно было, дядь Лёня сказал. Он знает. Когда никого из вас тогда не было, и меня даже с Никитой, да!», говорил он, защищая свой инструмент. «Ух, ты! Тогда извини! Теперь понятно!» Музыканты слушали Генкину отповедь внимательно, серьёзно, поддакивали, кивали головами, да, именно так – флейта и барабаны… «Флейта всё равно первее», стоял на своём Генка. Никак он не хотел считаться с первенством шаманских, африканских и прочих других барабанов.

Так выходило, что в музыке у него всё получалось – музыканты это заметили, оценили – слёту, мгновенно, и правильно. И нотную грамоту запоминал легко, и губы правильно ставил, и пальцы… Читать практически не умел, писать естественно тоже, но нотные значки различал быстро, правильно считывал их, и на флейте уже что-то изображал, к удовольствию естественно в первую очередь наставника. Фокин, стесняясь своих педагогических достижений, скромно улыбаясь отмахивался: «Ну мальчишка же, понятное дело. Я-то причём?».

Но и у Никиты успехи были. Заметные успехи. И звук уже был не только ровнее, но и полнее, сочнее сказать, увереннее. Уже и стаккато получалось, не говоря про лигу или глиссу… И гамма «пелась», и простенький этюд… Все тромбоновые позиции рука твёрдо находила – сразу и точно…

– Дядь Лёня, а можно с вами серьёзно поговорить? – незаметно локтём толкая не на тот лад настроенного серьёзного Генку, спросил Никита.

– Со мной? – вскинув брови, переспросил Фокин, распрямляя спину, засиделся.

– Ага. Дело есть, – ответил Никита.