Транзит Сайгон – Алматы

Спустя где-то полчаса после того, как увезли Рене, на улице перед клубом наконец-то нарисовался дядя Чай. Я позвал его из подворотни и рассказал ему о том, что произошло. Мы быстро ушли оттуда на одну из местных явок. Там я переоделся в чёрное крестьянское платье и соломенную шляпу, дядя Чай вручил мне посох. Он строго-настрого предупредил меня, что, когда мы войдём в лес я должен стараться не оставлять ни единого следа. Вечерело и, выйдя из дома, мы влились в поток крестьян из близлежащих деревень, которые после очередного изнурительного дня торговли и мелких заработков в Сайгоне устремлялись теперь по своим глиняным хижинам, на заслуженный отдых. Миновав притихшее здание хлопчатобумажной фабрики с её мини-городком из складов и вспомогательных помещений, мы долго шли по шоссе за одной из повозок, запряжённой волами, смотря прямо перед собой, избегая пытливых взглядов вооружённой охраны, выходившей на караул вдоль границ обширных рисовых полей и каучуковых плантаций, принадлежащих «Мишлен». Внезапно, без каких-либо прелюдий хлынул сильный ливень, который впрочем, уже через полчаса прошёл. Мы продолжали терпеливо шагать по утоптанной дороге.

Наконец, когда людской поток уже изрядно поредел, мы свернули по просёлочной тропе в сторону одной из деревушек. Уже смеркалось, когда, отойдя на пару километров от деревни и убедившись, что за нами нет хвоста, дядя Чай, неожиданно нырнул прямо под стену густых мангровых зарослей справа от нас. На этом месте был скрытый лаз, постепенно выводивший на едва различимую тропинку, змеившуюся вглубь непроходимой чащи. Тихо работая посохом и левой рукой, я старался не отставать от дяди Чая, проворно уходившего в простиравшуюся перед нами темень. Закатное солнце заливало своим холодеющим безжизненным светом лес вокруг нас, и я невольно поёжился от недобрых предчувствий. Позади меня безвозвратно оставался цивилизованный мир, а впереди простиралась полная опасностей тьма. Она словно бы дышала мне в лицо своим удушливым, влажным зноем, готовясь поглотить мою душу, чтобы никогда уже не выпускать её из своих липких объятий. Плечи целеустремлённо углублявшегося во мрак проводника уже были едва различимы, а тишину летнего вечера постепенно заполнял стрёкот цикад, посвист игуан, и отрывистые обезьяньи крики. Приладившись к ритму шагов дяди Чая, я незаметно для себя начал ориентироваться больше на свой слух и силу инерции, чем на зрение, потому что закат уже сгорел дотла, а тесно переплетающиеся над нами тропические заросли не пропускали вниз слабенький лунный свет. Поэтому, когда дядя Чай внезапно остановился, я буквально налетел на него. Он схватил меня за кисть руки и потащил за собой куда-то в сторону от тропинки. Сначала по лицу больно хлестали ветви колючих кустарников, потом мы как будто спустились по небольшому склону в низину. Дальше были земляные ступени и, наконец, дядя Чай меня отпустил. Он чиркнул спичкой и закурил. В полыхнувшем на несколько секунд пламени я различил, что мы стоим посреди компактной партизанской землянки с импровизированным столом из огромного плоского валуна по центру и парой утоптанных лежачих мест у стен.

– Привал, – шепнул дядя Чай, жадно затянувшись и заполняя тесную землянку едким табачным дымом.

Я с наслаждением улёгся у стены слева и, свернувшись калачиком, сразу же провалился в глубокий сон.

14.

Чай растолкал меня ещё до рассвета, и мы снова пустились в путь. В предрассветных сумерках мы шли среди тесно переплетающихся зарослей добрых два часа, пока на горизонте, наконец, не забрезжил далёкий солнечный свет. Вокруг нас повсюду простирался настоящий зелёный ад, обступавший нас со всех сторон и всё плотнее смыкавшийся за нашими спинами, отгоняя любые смутные мысли о возможности возвращения домой, к привычной жизни. Свой посох я старательно, с силой, выставлял перед собой на каждом шагу, потому что из-под ног, нет-нет, блеснув чёрным, с недовольным шипением выскальзывали кобры, вновь бесследно скрывавшиеся в густой траве. Насекомые застрекотали, казалось, ещё громче, чем вчера, а прочая лесная фауна отзывалась им уханием и визгами, от которых меня невольно пробирала дрожь. Я не раз слышал о том, что по джунглям бродит тигр-людоед, державший в ужасе все окрестные сёла. Излюбленным его лакомством были человеческие дети, вплоть до того, что он мог оставить в живых целую толпу, если среди них попадалась беременная женщина. Прижав жертву лапами к земле, он медленно, с наслаждением чавкая хлюпавшей кровью, выгрызал её плод, пока крестьяне разбегались в разные стороны.