Траст

ДжоДжо дистанцию держать не стала. Сразу ринулась обниматься. Крепко прижалась ко мне. Ее легендарная такса Холли появилась будто ниоткуда и залаяла. По-моему, от ревности.

Когда мы наконец разомкнули объятья, она уткнула лицо в ладони и проговорила:

– Я так рада, что ты здесь. Твое присутствие – для меня все.

Ее слова меня удивили. Своим прикосновением, тоном и полными слез глазами жена Палмера демонстрировала близость, куда превосходящую глубины нашей дружбы.

– Ты же знаешь, что я очень многим обязан Кинкейду.

– Он частенько говорил, что надо вытащить тебя обратно в Чарльстон.

ДжоДжо разгладила мне пиджак, отступила и оглядела меня с ног до головы.

– Тебя что, там в Нью-Йорке не кормят?

Не изыскав в закромах никакого формального ответа, я пожал плечами.

– Тебе нужно уделять больше драгоценных минут ложке и вилке, Гроув. Завтра после похорон я кормлю у нас половину полуострова. И не удовлетворюсь, пока ты не наберешь десять фунтов.

Я знаю толк в счастливых минах, могу изобразить, что все замечательно, хотя повержен во прах и от горя готов рыдать. Уж поверьте.

ДжоДжо перешла в похоронно-развлекательный режим. Она вступала в непринужденную беседу с соседями, отодвигая собственную боль на второй план. Когда все слезы будут пролиты, когда каждый скажет: «Искренне сочувствую», или спросит: «Чем я могу помочь?», когда напитки будут выпиты и соболезнования выражены – она останется в большом доме Палмера одна-одинешенька, и не с кем будет разделить отчаяние, кроме собаки. Головная боль будет выедать мозг, как миелома. Обвести горе вокруг пальца не удавалось еще никому.

– Мисс ДжоДжо, – вмешался Феррелл. – Ресторанное обслуживание просит вас к телефону.

– А, хорошо. Скажите Розе, – повторила она, подмигнув мне, – что нам понадобится еще три дюжины креветочных шашлычков. И немного красных луцианов, которых она подает под соусом из кинзы.

– Да, мэм.

– Давай найдем Клэр, – потянула меня за руку ДжоДжо, пожимая ее и ощупью отыскивая путь в толпе, разраставшейся с каждой минутой. Розы прибывали слева и справа. Казалось, поговорить с вдовой Палмера хочет каждый. А может, хотели перекинуться новостями со мной. Одна женщина, с ней я не виделся со школы, сказала: «Давай выпьем чего-нибудь после бдений». Однако ДжоДжо продвигалась очень целеустремленно, стремясь отыскать падчерицу.

А скорее «сводную сестру» – учитывая разницу в возрасте.

– Мне надо потолковать с вами обоими, – сказала она, обращаясь ко мне, но каким-то образом поддерживая контакт со всеми собравшимися.

– Веди.

Когда мы нашли Клэр, она смотрела на портрет Палмера над камином – явно кисти Уорхола. На ней была черная блузка и темно-серая плиссированная юбка – цвета, близкие к характерному для нее индивидуальному стилю. Она обернулась – и словно мы так и не покидали похорон моей жены и дочери. Ни намека на возраст. Ни следа времени. Свет солнца, клонящегося к закату, отбрасывал на лицо женщины мягкие тени. Клэр по-прежнему казалась воплощением изящной нерешительности, словно вопрошающей: «Ты обо мне позаботишься?»

– Ну, привет, – я обнял ее в неуклюжем o’рурковском приветствии.

– Я рада, что ты здесь.

Погладив нас обоих по спинам, ДжоДжо сообщила:

– Нынче утром я говорила с Хьюиттом. Он спрашивал, не можем ли мы все собраться у него в конторе в четверг.

– А я-то зачем? – необходимость моего присутствия показалась мне странной. Хьюитт Янг – один из адвокатов Палмера. Я подозревал, что он же душеприказчик, потому что они двое дружили с той поры, когда вместе ходили в школу имени епископа Ингланда.

– Хьюитт настаивал, – поведала ДжоДжо.

– А зачем, не знаешь? – осведомился я.

– Просто приходи, – ответила она. – А, вот и Горди. Надо идти.

– Что за Горди? – поинтересовался я, когда ДжоДжо ушла.

– Один из папиных соседей по комнате в колледже.

Потом мы просто стояли, наедине с воспоминаниями о Палмере и друг о друге.

Глава восьмая

Округ Колумбия

На родине все звали его «Бонгом»[25]. Не то чтобы он был наркоманом. И не то чтобы воздерживался. За годы Бонг перепробовал все хоть по разу. Нет ничего лучше «черного гарика» – опиума, смешанного с гашишем, особенно сделанного из действительно хорошей дури, которую за границами Мьянмы не сыскать ни за что.

Те дни позади. Он стал бизнесменом. Закудрявиться ему просто некогда. Да и правду говоря, прозвище намного опередило все пыханья, понюхоны и ширялова. Родители прозвали его Бонгом, когда он только-только встал на ножки, потому что ребенок обожал дверные звонки и всегда подражал их звуку.

«Бин-бонг».

Сидя в «Шеви» – белой невзрачной прокатной машине, – Бонг таращился на здание в стиле ар-деко через улицу. На фасаде жирным курсивом размером под стать рекламному щиту значилось «Анакостия». А ниже – указательный столб с названиями улиц. Он остановился на перекрестке авеню Мартина Лютера Кинга и Гуд-Хоуп-Роуд, то бишь Дорога Доброй Надежды.

«Да уж, Добрая Надежда, хрена лысого», – подумал он.