Третий пир

Вот так-то. Больше маме похвастаться нечем: отличник— неудачник. Она ходит каждый день, а отец исследует окрестности (разбив на сектора) в поисках украденных собак; все при деле, пытаются как-то стяпать-сляпать прежнее житье-бытье. Меня все это не касается, я отстранился и закоченел, так надо (человек порыва, должен с удовлетворением отметить, что порыв мой не иссякает, наоборот). Вот сейчас немножко развлекаюсь — после больничной баланды «мертвый час», впрочем, тут и остальные часы не больно-то оживленные: в Никольскую ложатся, образно говоря, ногами вперед, старики— простецы, беднота, когда совсем уж невмоготу. И как же я люблю эту Русь — уходящую, преданную, проданную, — я передать не сумею, только умереть за нее (и проход мой будет — щелочка). В часовне возле храма — местный морг, отпевают, должно быть, ангелы, больше некому. И сразу заворожила картина: лунный луч в оконце, вскрытый и грубо зашитый труп на цинковом столе, на краешке присело белоснежное существо и ведет запредельную исповедь с душой отпившегося Васи Шмаровоза. Однако фрейдист прав: что-то к смерти тянет меня сильней и сильней. А черные глаза — напротив… нет, не черные, а темно-фиолетовые, да, фиалковые вкрапления в радужной оболочке. Волосы черные, блестящие под накрахмаленной шапочкой, прямой пробор, крошечные бирюзовые сережки в ушах, очень белая кожа, есть-таки женщины в русских селеньях… должно быть, я глядел бесцеремонно, откровенно, она чуть шевельнулась, но глаз не опустила. Мне почему-то было с ней совершенно свободно, мог бы покутить последние денечки (сам Фрейд одобрил бы из гроба… или, должно быть, из урны?), да остатки порядочности сдерживают, а зря… зря, жалко.

— Я ведь покурить вышел, да тебя боюсь.

— Никого вы, Дмитрий Павлович, не боитесь.

Да, Дмитрий Павлович, не забывайтесь: между нами пятнадцать лет. Какой же я старый, однако. Закурил.

— Скоро меня выпишут?

— Борис Яковлевич говорил: три недели.

— Стало быть, десять дней осталось?

— Ага, — Любаша помолчала, потом высказалась: — Вот увидите, она вернется.

— Кто?

— Ваша жена.

Черт возьми!.. Ну конечно, сам виноват: истерику закатил Кириллу Мефодьевичу на весь флигель. А Любаша храбро шла дальше:

— Должна же она соображать, кого бросила. Я б, например…

— Пойду-ка я пройдусь, милое дитя. — Я и сам храбрился, а космос мой (мое воздушное пространство) начал иссякать, нет, не помогает психоанализ.

— Вам плохо, Дмитрий Павлович?