Третий пир

Великой армии призраков, думал Вэлос в дороге, уже схороненных по Магаданам. О, какой серый, нервный денек, смеркается. По идее, в пирамиде над «Иллюзионом» жить бы солдату последнего вождя, но в ней роскошно (по советским меркам) замурован юморист из «пятой колонны». Естественно, одинок и богаче семейного патриота (никаких кредитов!). Сакраментальное словцо — погром — в воздухе носилось, но не произносилось. Вэлос запросто нарушил стыдливое табу: помилуйте, какие погромы! Пока только моральные, так сказать, а потом… А потом «идут мужики, несут топоры»? Да к вам и не доберутся, в случае чего. Гляньте, какая высота, вон Кремль. Вы, дорогуша, живете в башне из слоновой кости, на костях, образно говоря. Вам творить и творить… и вытворять, а? Доктор подмигнул, намекая на молодых дам, которые счастливы будут поселиться в башне. Яков Маков представил историческую нелепость: как по площади «идут мужики, несут топоры, что-то страшное будет» (этот язвительный доктор цитирует из «Бесов»), и развеселился. Вэлос, обратившись к другому вождю, обрисовал предреволюционную ситуацию: верхи, конечно, уже не могут, и низы, знамо дело, не хотят (они, заметьте, всегда не хотят), но все кругом ослабло, так что переворот возможен без топоров. В этой стране невозможен, доктор, я нюхом чувствую кровь. Да вам-то что за дело! Все будет о'кей, родите наследника где-нибудь в штате Нью-Джерси и автоматически станете гражданином. «Гражданин, пройдемте», — пошутил Яков Маков уныло; несмотря на кровь, в Нью-Джерси не хотелось, он нужен здесь и здесь нужна цивилизация. Тоже верно, там вы второй сорт, тут первый. Что вчера обсуждали на парткоме? Бюджет. Вот видите, жизнь прекрасна. Оба посмеялись иронически.

К декадентскому дому он подъехал, как и вчера, в поздних сумерках. Поль открыла, не спрашивая, сразу — конечно, не его она ждала. Мити нет? Не звонил? Ты мне позволишь войти? Он сел на тот же бархатный дореволюционный стул, на удивление крепкий! Она встала напротив (Милочка прижалась к коленям), глядя на него, как на пустое место. Эту женщину придется завоевывать каждый раз. («Зачем мне такая морока? — искренне удивился Вэлос. — Зачем?!») Да пара пустяков — протянуть руки, ощутить волосы, кожу, сказать какую-нибудь банальность вроде «любовь моя!» и окунуться в божественный (удачный эпитет) взрыв оргазма. Вэлос так и сделал — но шиш тебе! Руки упали как ватные, утратив силу, аж пот прошиб и, как говорится в старых романах, кровь застыла в жилах, будто смертушка пришла в образе женщины прекрасной, как солнце, с холодной зимней улыбкой… да, улыбается под незримым ритуальным покровом из тысячелетних сладчайших слез, коленопреклонений, старославянских словес, всех скорбящих радости и печальных утолений и тому подобных духовных тканей. Чтоб умерить этот блеск, пришлось снять очки. Небось молилась всю ночь, а то и сбегала на исповедь («Может ли на человека действовать черная магия?» — «Не может, аще праведен»). Какая женщина, страстная и целомудренная — потрясающее сочетание. И мы пойдем другим путем, ибо есть и у нее свой, так сказать, пунктик — муж. Вэлос откинулся на спинку стула и заговорил задумчиво:

— Парабеллум лежал в нижнем ящике тумбочки в Милом. Помнишь эту тумбочку? Ухоженный, вычищенный, в белой тряпочке. А еще раньше, — улыбнулся, чувствуя ее сосредоточенность, — мы задумали побег в Грецию. А если начать с самого начала, то я занял ему место в третьем ряду у окна. Во-первых, мне понравился его ранец, у нас у всех плебейские портфельчики, а у него заграничная штучка. Во-вторых, он не отдал свой букет Мариванне, а сунул в бочку под водостоком — красивый жест, Митька никогда не подхалимничал. И я подумал: этот пацан мне подходит. (Ты слушай, слушай, пригодится для мемуаров.) Когда я впервые попал сюда, у меня сработал классовый инстинкт: почему одним все, а другим ничего? Ну, это в скобках, это скоро прошло, я всей душой прилепился…

— Ты и сейчас ему завидуешь, — сказала Поль, изо всех сит слушая: было что-то загадочное для нее в отношениях двух друзей.

— Чему завидовать? — Вэлос разгорячился. — У меня есть машина, а у него нет. Шутка. Он — творец, я — практик и тоже имею сильную, хоть и тайную, власть. Не веришь?

— Парабеллум, — напомнила Поль хладнокровно; не поддается, огненноволосая прелесть! А его уже разбирала дрожь в предвкушении.

— Да. Началось с похорон. Я хоронил его бабушку — с тех пор это мое любимое занятие. Ты бывала у нее на Ваганьковом?

— Да, конечно, — впервые с начала визита Вэлоса она почувствовала приближение давешнего ночного страха, снятого молитвой. — Анна Леонтьевна высаживает настурции и колокольчики, там нет незабудок.

— Каких незабудок?

— Голубенькие, дикие. Они любят тень, темное сырое место. У ручья… да, в Никольском лесу, на берегу Сиверки.

— Вот-вот, именно в Никольском, — подхватил Вэлос. — Там все и случилось.

— Что случилось?

— Да ничего, в сущности. Постреляли. То есть Митюша стрельнул в соловья. Мы поперлись на дачу за сухарями для Греции. А пистолет потом закопали в лесу.

— Зачем?

— Играли в «красных дьяволят».