Третий пир

Поль положила трубку осторожно, словно заколдованную, рассеянный взгляд скользил по обветшавшим вещам и обоям, стремясь зацепиться за реальность. Парабеллум? Никогда не слышала, не видела. Откуда у Мити?.. Вэлос сказал: дедушкин. Дедушка был, кажется, поручиком в Первой мировой. Как все это правдоподобно — и то, что он скрыл от меня пистолет, он тяготится мною. И эти ужасные голубые незабудки… Почему ужасные? Пахнут трупом, тленом. Нет, их посадили любящие руки, а у меня никого нет, кроме Тебя, Господи. И вместо того, чтобы обратиться к Тебе, я бросилась звонить, то есть к мужчинам. Зачем я объединяю их? — вдруг испугалась и осознала, что боится давно, смертельно.

Тут она заметила свой страх в зеркале напротив, вгляделась, безжалостно стирая внутренним зрением яркую пыльцу расцвета: прекрасное лицо после ряда превращений (запали и выцвели глаза, губы сморщились, поседели, поредели кудри, кожа обвисла) оскалилось черепом. Поль вздрогнула, быстро прошла в спальню, остановилась, пораженная странным свечением — нездешний, небесный свет преобразил тьму, тесно заставленную старой рухлядью, и самую эту рухлядь. За окном падал медленный крупный снег, который завтра смешается со здешней грязью, станет грязью. Наступал Покров. Поль опустилась на колени перед любимой, из Орла, из детства, иконой Казанской Божьей Матери.

Назавтра в Москве и следа не осталось от первого робкого снега, разве что непотревоженные сегодня монастырские могилы блистали влажной белизной, испарившейся к полудню. Прохожие шарахались от жижи и ошметков из-под колес, низкие небеса провисли в уличных пролетах, заколыхались над перекрестками, слезно омывая бульвары и дома, и бронзового Пушкина, который присутствием своим свидетельствовал, что еще не все потеряно, что есть лазурь, золото и милость к падшим.

Вэлос, вычисляя в уме сегодняшний курс рубля по отношению к доллару, фунту, марке (эти заветные упражнения, своего рода аутотренинг, унимают вчерашние нервы, повышают тонус), прошелестел красным дьяволенком через площадь, нырнул во дворы, сориентировался, Мстислав Матвеевич встретил в нетерпении: зараза вернулась утром за письменным столом, но в меньших размерах. Очень хорошо. Поначалу доктор подробно осмотрел жилплощадь (вдовец, потомки пристроены по своим отдельным метрам) — палаты, как он выразился, не в медицинском, конечно, а в древнерусском смысле, — похвалил за уединенность и простор. Мстислав Матвеевич настроился было на вчерашнее, но доктор отказался от коньяка, был рассеян и отрывист, однако факт — сыпь исчезла. В чем, так сказать, механизм воздействия? Круговорот веществ и энергий в природе, объяснял доктор, перекачка. Мстислав Матвеевич насторожился: то есть на кого— то сейчас переходит моя экзема? А как вы думаете? Ничто не исчезает бесследно, от навоза до звезды — так устроен космос, система стройная, как римское право: задолжал — держи ответ. Писателю тотчас вообразился несчастный, который с ужасом смотрит на свои руки в багряных пупырышках — ему-то за что? Или у каждого свой вождь? Да, у каждого свой. Но вы-то? Вы — как? Я — избранный. По какому принципу? Тайному, мне сие неизвестно, просто я умею концентрировать энергию в больших количествах. Но откуда вы ее берете, черт возьми! Отовсюду, где что плохо лежит. Однако, доктор, вы извините… Не надо, считайте, вам повезло. Тогда такой вопрос: вы сказали на кладбище, что с эпопеей надо поспешить? Я бы советовал. Значит, вы вращаетесь в сферах? В сферах. И какой бы срок вы положили? Грубо говоря, годков пять-шесть: к этому времени необходимо мобилизовать интеллигенцию. Для чего? Для защиты отечества, разумеется. За пять лет успею, только б здоровье. Здоровье теперь для вас — это вопрос денег. Но вы намекали на кредит! Только для вас, Мстислав Матвеевич, вы — классик. Не иронизируйте, доктор, я себе цену знаю. Я рядовой — но великой армии.