Третий пир

«Ненастный день потух», Митя кинулся (так ему хотелось бы, на самом деле — потащился) в дом. В коридоре возле тумбочки — нижний ящик выдвинут… ага, доставал ключи от шкатулки — валялась связка ключей и его сумка, черная, на длинном ремешке (как я добрался сюда и что делал? Фантастика! И ночные рыцари не обобрали). Прошел в комнату, упал в кресло, отозвавшееся натужно, порылся в сумке на коленях, достал Библию (карманное лондонское издание, дар Символиста), положил на стол, на бордовую скатерть, достал общую тетрадь, раскрыл наугад… «И навстречу ему из темноты нежно заржал скакун…» — ой, не надо! (перевод). Раскрыл, перевернув, тетрадь с другого конца — опять же его, непонятный никому (кроме нее, но и о ней — не надо!), почерк: «И я увидел, что Агнец снял первую из семи печатей, и услышал одно из четырех животных, говорящих как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный и чтобы победить…» И так далее. Иоанн Богослов. Наконец нашел чистую страницу и записал: «Основной принцип построения — „система отражений“. История запредельная, как Люцифер в Адаме и Каине, отражается в мировой (восстание твари против Творца). Мировая — в русской, еще аспект — в европейской, Иван Карамазов, Фауст, русская — в жизни действующих лиц. И наконец все это вместе отражается в душе каждой личности. То есть в потенции, в возможности (по мере приближения или удаления от Образа и Подобия) каждый человек проходит путь мирового развития: детство — рай (ощущение, что смерти нет), отход от Бога — своеволие, дальше — годы падения, момент истины (Откровение), попытка искупления, приход к новому раю через страдание и чудо.

Точно так же варьируются художественные средства, от бытового до символа: язык — тоже тайна (увидеть, остановить земные, зримые образы и угадать, уловить в них Прообразы — вот цель, вот задача)…»

Он писал быстро, почти не задумываясь, точно программа была заложена на периферии сознания (кем? когда?) и развивалась позабытым свитком, зашифрованным, а ключ к шифру он получил (от кого?), вспомнил тогда, возле колодца. Душевные же силы были сосредоточены на таинственном сюжете и подручных, чувственных средствах к нему: запахи, краски, шорохи, светотени, жесты, взгляды, прикосновения, диалоги, лица, листья на ветру, женские слезы, сверкающая озерная рябь, пустые поля, рукопись в сквозной тени веранды — и все это в избытке, переизбытке, переливается через край чаши жгучим вином, словно уже не я, а кто-то, смелый, щедрый, ловчий во мне видит, слышит и улавливает.

Итак, он вернулся к началу, к истоку жизни — своему детству: вечерний пир в горнице с райским небом — золотое на голубом — в оконце. Умерший в старом доме, лицо уже сильно тронуто тлением, уже не различишь черты, и кругом — на одежде, на полу — засохшие пятна крови. Две женщины — одна знает свою вину, другая молится. Сюжет разворачивался, вспыхивая отдельными фрагментами, в финал которых вторгались всадники на трепещущих, готовых в страшный путь конях — белом, рыжем, вороном и бледном (связующее звено вспышек, всплесков, горящих точек — сад, пир, труп, всадник — вот эта Книга на вишневой бархатной скатерти). Ощущения и символы совмещались в воображении, накладывались одно на другое, переплетались разноцветно-прозрачными покровами с едва различимыми пока узорами… конь-блед мчался по райскому саду, по лилиям и розам, оставляя за собой мертвую зону, Учитель на пиру поднял руку в каноническом жесте, ученики испугались («Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня»), умерший оживал, чтобы повторить все сначала: вот он идет по улице, подозревая, что кто-то (кто? брат его!) потаенно его преследует; еще раньше — он в городе сжигает какие-то бумаги; он студентом с друзьями за столом, раскрытая Книга, приглушенные речи; стоит перед женщиной, она смотрит гордо и презрительно и вдруг плачет; еще раньше (лицо моложе, моложе, умная усмешка смягчается доверчивой детской улыбкой), еще… ребенок на коленях у матери. Я возьму свою жизнь и переиграю ее по новой: что было бы, если бы… если бы я не уединился в своей собственной фантастике, а организовал рыцарский орден. Дмитрий, не говори красиво, но я найду другие слова… найду? разве есть язык для этих ощущений?., попытаюсь найти, а пока возьму готовые, напрокат у классиков — слова, чтобы не организовать (это не мое!) — изобразить русских мальчиков над Вечной Книгой, странную женщину (юную княжну), предателя, убийство (или самоубийство) и тайну.