Третий пир

Митя толкнул калитку и поверх собачьей радости увидел ее: как всегда ждет на крыльце в их саду, блистающем утренней росой. Поднялась, пока он подходил, спросила беспокойно:

— Где ты был?

— Меня больше интересует, где была ты, — прошептал в облегчении и в бешенстве, понимая в эту минуту, как, в сущности, легко убить человека.

14 сентября, воскресенье

Отец пришел без мамы — в светло-серой шляпе и давно списанном на дачу габардиновом плаще серо-стального цвета («пыльник» — название детства). Он всегда одевался со вкусом, даже щегольски, насколько позволяла партийная дисциплина, то есть без экстравагантности. И с книжкой под мышкой — непременный атрибут, мощный заслон от жизни; «Занятно», — произнес он когда-то, одолев «Игру в садовника», но настольной книгой она для него не стала. Сейчас… ага, «Доктор Фаустус». Занятно. Впрочем, по застарелой привычке отец принимает одновременно несколько романов (предпочитая крупные формы), и как-то очень оригинально они в нем укладываются и взаимодействуют.

«Наши» встречали его почтительно («Крупный человек, — отзыв дяди Пети, — со значением»); отец, поговорив минут пять и раздав советы (не категорические, а так, из приличия), отправлялся в сад курить «Беломор», в моем сопровождении, разумеется. Мы в основном молчали, как промолчали всю жизнь. Под конец курения он отрывисто вводил меня в курс поисков — в таком, например, роде: жители совхоза «Путь Ильича» видели на проселке крупную овчарку черной масти с коричневой мордой… В общем, отец не терял надежды, он страстно любит животных; я тоже любил, в прошлой жизни.

Однако сегодня заговорил сразу:

— Кто-то побывал у нас ночью, — мельком взглянул на меня. — Не ты?

— Нет. Что-нибудь украли?

— Красть там, положим, нечего, но… чердачная дверь оказалась открытой. И мать как будто слышала шаги наверху… ну, ты знаешь ее сон.

Еще б не знать. У меня такой же: не сон, а бессонница.

— Какое б вы сделали одолжение, кабы уехали в Москву.

Отец пожал огромными накладными плечами.

— Она должна знать, что нужна тебе, — сказал — и закрыл тему.

Они нужны друг другу — вот что самое главное. С 43-го. Где могли встретиться молодой полковник и деревенская девочка, выучившаяся на медсестру? В госпитале, правильно, в городе Горьком, где ясные от фабричного смрада зорьки и мартовская зябкая свежесть, сосульки истекают на школьном крылечке, стон и бред, ходячие завидуют (она была хороша, очень, на фотокарточке в шляпке с вуалью — он ей подарил, — русые кудри до плеч). Но это потом, а сначала он был безнадежен, ранение в живот. Выхаживала день и ночь, мама любит вспоминать, выходила. Но почему именно его, скажи, почему? Не знаю, чем-то он меня задел, сразу. А я, кажется, знал: отец поражал (и до сих пор) абсолютным одиночеством, полной уединенностью, у него никогда не было друзей, даже просто знакомых, с которыми он встречался бы вне службы… преферанс, к примеру, или водочка, или то и другое вместе. Я даже знал рубеж его одиночества — тридцать четвертый год, арест деда: на предыдущих фотокарточках юный Павлик всегда плечом к плечу или в обнимку, всегда в единстве с белозубыми комсомольцами или комсомолочками — и сам душа нараспашку. Улыбки переходили в смертный оскал, когда я спрашивал еще маленьким: а этот? а тот? а та? Погиб, погиб, погибла… Сокурсники по Комакадемии, как правило, не умирали, а погибали: кто в позоре, кто в подвиге. Сын германского шпиона уцелел. Кое-какие догадки у меня были на этот счет, но я не смел подступиться.

— Этот старик, — сказал отец внезапно, — адвокат. Он сидел в лагерях?

— С тридцать четвертого по пятьдесят седьмой. Как ты догадался?

— Его фамилия Руднев?

— Да.

— Он защищал Дмитрия Павловича на процессе.

Господи, как же я-то не догадался! Эта пошлая история с Вэлосом отбила у меня всякое соображение.

— И ты думаешь, он знает, что я внук…

— Знает. Он так смотрел на меня, ну, тогда, в палате. Я все вспоминал этот взгляд. И вспомнил. Глаза не изменились. Словом, я тебя предупредил, — отец поднялся с лавки, закладывая в карманы плаща «Беломор» и спички.

— Пап, погоди! — вырвалось у меня; с вечера, с ночи я на каком-то подъеме, что позволяет мне вдруг сквозь жизнь и годы прорваться к отцу. И он почувствовал нечто, дрогнул, сел. — О чем ты меня предупреждаешь?

— Не знаю, как и с какой целью он связался с тобой и почему скрывает про Дмитрия Павловича, но лучше ясность. И потом: он ничего не смог сделать, но в каком-то высшем смысле мы ему обязаны.

— А уж он-то как нам обязан! Небось из-за дедушки загремел?

— Необязательно. Он, как выражаются твои собратья по перу, не вписывался в эпоху.

— А как ты вписался?

— Что с тобой? Неймется перейти на личности?

— Ты сам перешел — на личность Кирилла Мефодьевича.

— Его так зовут?.. Он был молоденький, впрочем, я еще моложе. Я бы вообще не обратил на него внимания…

Ну конечно, он прощался с отцом!