Третий пир

— Стоит идол, — продолжал Жека, — весь позеленел, окисляется, но века простоит.

— Да, — подтвердил Митя задумчиво, — все пройдет, с русскими может случиться мутация, но идея останется.

— Идея империи?

— Лобного места, где Антихрист сражается с Христом.

— Кстати, прохожу я мимо Казанского, засмотрелся на полководцев (жалко, Суворова перенесли — на Марсовом поле он наверняка гляделся импозантнее), так вот, там странно пахнет.

— У Казанского музея пахнет атеизмом.

— Наоборот! Сквознячок такой знобкий меж колоннами, в прошлом году не так сквозило… что они там прячут, может, мощи?

— Мощи развеяны по ветру в девятнадцатом году.

— Их развеешь, а они соберутся, с такой-то энергией…

— Жека, ты поражаешь меня.

— Правда?

— Не паясничай. Зачем тебе оккультизм и вся эта чертовщина, если ты знаешь, что Христос воскрес?

— У тебя своя компания, у меня своя.

— Говорю, не паясничай.

— Эту необычную силу, — сказал Вэлос проникновенно, — я получил благодаря тебе, Митя. Вот здесь, в детстве, на этой полянке. — Словно в подтверждение столб дыма дрогнул и слегка приподнялся, обнажая русло ручья с прошлогодним листом на дне, багряно-золотым. — Эту силу ты укреплял и подкреплял своими фантазиями. С какой-то высшей точки зрения, я и есть твоя фантазия. Фантом, так сказать.

— Все ты врешь, Вэлос.

— Может, и вру. Но гипотеза любопытная: с десяти лет я чувствую зависимость от тебя, то есть от твоего воображения. А с твоими евангельскими всадниками просто изнемог. Отпустил бы ты меня, Мить.

— Свободен, Вэлос! — Митя рассмеялся в духе шутовской выходки приятеля. — Верный бес!

Вэлос тоже рассмеялся, выпили („В последний раз, — сказал Митя беспечно. — Ведь больше не увидимся?“), встретились взглядами, Вэлос снял очки: глаза черные, без блеска, непроницаемые и затягивающие. Полузабытое ощущение (детского рассвета — страха и восторга) прошло по сердцу, два мальчика в школьной форме прошли, крадучись, по тропке, кажется, мы играли в разведчиков. Один мальчик поднял пистолет, послышался тихий скрип, громче, назойливей, это скрипит старый грузовик, мы везем бабу Марфу на Ваганьково, любовь и отчаяние, такие живые и чистые, прорвавшись сквозь годы (двадцать три года), подступили к горлу. Митя сказал глухо:

— Я тебе благодарен, Женя, за воспоминание. Но больше так не делай.

— Как прикажете! — рявкнул Вэлос: поединок кончился, как всегда, вничью. — Тебе не кажется, что возле тебя слишком много любящих женщин, готовых защитить Митюшу от любых воспоминаний?

— В каком смысле много? У меня одна.

— И умершие на стреме. Гляди-кась: Марфа, Софья…

— Сонечку я не знал (ее так дед называл, папа говорил), она умерла на Соловках в тридцать пятом.

— Еще: Надежда.

— Да, Полина бабушка. В семьдесят третьем в Орле. На Троицком.

— И еще: Анна.

— Мама жива, слава Богу.

— И Полина. Какие женщины, какие красивые имена. Ты везунчик, Митя, счастливчик, ни в чем себе не отказываешь. Поделился бы с другом…

— Жену тебе, что ль, отдать? Только через труп.

— Чей труп: твой или мой? Чей выбираешь?

— Вижу, ты в ударе.

— В декадентском, Символист ударил. Был сегодня у него.

— Что он делает?

— Пьет холодное пиво.

— Слушай, Жека, а что тогда скрипело в лесу?

— Когда?

— Ну, мы играли в разведчиков.

— В „красных дьяволят“. Скелетик там скрипел, маленький такой, миленький…

— Я серьезно.

— Серьезно — ничего. Воображение у тебя жутковатое… поскрипывает. Другой бы с таким воображением долго не прожил, а у тебя друзья, друг то есть. Сидишь вот, попиваешь, закусываешь туманом… в общем, умеешь устраиваться. Смотри!

Столб дыма, словно живое существо, еще приподнялся над ручьем с серебряной фляжкой, обращаясь в шар, мартовские лучи пробились наконец сквозь толщу пара, и шар вспыхнул изнутри пепельно-красным тусклым свечением — вдруг все исчезло, лощина вмиг очистилась, стволы и ветви засверкали влажно, открылась тропинка, ведущая к реке, к плотине — переправе и далее, — в те самые селения, где люди не живут, а догнивают за оградками.

— Да, отчего умер твой ленинградский пациент?

— От шелкового шнурка.

Митюша отправился к Символисту продолжать, а Вэлос, исполняя ночной план, заехал к Сашке на Разгуляй. Семейство ужинало (трое детей плюс теща с тестем плюс глухая тетка — не разгуляешься), и гость перекусил по ходу дела картошечкой с селедочкой, старики и дети смотрели с любопытством. А чай с Сашкой пили в другой комнате (всего их было две, правда, большие по метражу). Окна упирались в ломбард, где за пыльными стеклами старичок с моноклем на маленьких весах под настольной лампой вечно взвешивал золото — сколько б Вэлос ни бывал у Сашки, не переставал любоваться чудесным зрелищем.

— „Светлый ум“? — переспросил Сашка, выслушав новость. — Он так сказал?

— Сказал, сказал. Это Никита болтает.

— Ты Мите говорил?

— Зачем волновать?

— Не преувеличивай. Его особо не запугаешь. Да и чем? Лагерем? Ерунда. Наш несчастный народ до сих пор страдает манией преследования, но Митя свободен…

— Ты считаешь, ему полезно… прогуляться? Его обожаемый каторжник так и долбил: пострадать надо, пострадать надо…

— Вэлос, ты что сегодня пил?