Третий пир

— Как я? Не надо. Оставайся, радость моя, такой… вот такой. Ты мне возвращаешь молодость.

— Тебе, должно быть, многие возвращали молодость?

— Тебе-то что? Я не помню.

— Ой, не ври. Ты говорил, что самое лучшее — это новизна…

— Когда я говорил такую чушь?

— Когда расспрашивал про Алешу, а я сказала…

— Черт бы меня побрал за мой язык! — вырвалось у него. — Впрочем, — добавил уже сдержанно, — ты понимаешь все так, как выгодно тебе.

— Выгодно мне? — Лиза задохнулась от возмущения.

— Ну, отвечает каким-то твоим наклонностям. И ты права, права, успокойся. — Взял ее руку, поцеловал в ладонь. — Определенно, нам не хватает мосгаза, он нас как-то умиротворял. Заплатишь — и получаешь индульгенцию на одну ночь.

— Что-то знакомое, я слышала…

— Историк ты липовый. Плата за грех. И недорого. Вот сейчас позвонит…

— Сейчас твоя жена позвонит… Или у нее ключи? Но вообще-то ей и на юге будет не скучно, правда?

— Разве я похож на человека, который согласится содержать шлюху?

— Зачем ты так! Она имеет право, раз ты сам…

— Имеет полное право уйти.

— Но ведь если что, ты не узнаешь!

— Узнаю. Настолько-то у меня чутья хватает. Я тебя уже предупреждал.

— У меня и в мыслях нет! Как ты смеешь… ты и вправду ловко устроился.

— Надеюсь. Давным-давно, когда я был ребенком…

— Ванечка, пожалуйста, покажи мне фотокарточки. Я так хочу посмотреть на тебя на мальчика.

— Ты так любишь детей? — удивился Иван Александрович.

— Ужасно. Я хочу шестерых: три девочки и три…

— Мне столько не прокормить.

Он засмеялся, и ее до слез рассмешила перспектива непредставимая: доктор филологии, с его изысканностью и мужественностью, в окружении горластых малюток.

— Нет, что ты! Не сейчас, конечно, а когда я буду по-настоящему замужем. А у тебя есть дети?

— Дети? В этом сумасшедшем доме? Помилуй.

— А если б ты остался за кордоном…

— Под сумасшедшим домом я понимаю всю планету. Скука и дряхлость. Ну плюс еще в нашей отдельно взятой палате нехватка колбасы.

— Зачем же тебе в этой палате так нужна молодость?

— Как и всякий человек, я непоследователен.

— Нет, зачем?

— Чтоб не думать о смерти.

— О смерти? — Лиза была поражена. — Ты думаешь о смерти?

— Постоянно. Я и не думаю, а ощущаю постоянно.

— Может быть, ты болен?

— Я вообще никогда не болел, но может быть, и болен.

— А я, например, совсем не боюсь смерти.

— Ты и пистолета не боишься. Твоя подозрительная отвага…

— Нет, Иван, правда, вдумайся. Я читала где-то, что смерти нет. Только что ты жил — и вот уже не живешь, ничего нет, понимаешь?

— А ты понимаешь?

— Конечно. Такой коротенький переход, секунда — и все. Чего ж тут бояться?

— А если мой переход будет длинный-длинный, растянется до бесконечности? — Иван Александрович рассмеялся.

— А я думаю…

— Никогда не думай, не то я тебя брошу… Впрочем, сам виноват, — он потянулся к ней, стал поглаживать плечи и грудь, едва касаясь горячими пальцами, а потом — словно в исступлении. — Что ж, уедешь послезавтра… нет, уже завтра?

— Ты что! — прошептала она. — Опять сочиню что-нибудь.

— Только никаких бедных бабушек… фантазия должна украшать игру.

— Неужели это игра?

— Единственная, ради которой стоит жить, прелесть моя. И одному немецкому доктору, помнится, она сошла с рук.

16 сентября, вторник

Долгожданное событие — встал дядя Петя (официально — тайком-то он прокрадывался в преисподнюю покурить). Он встал, надел немыслимый халат из лиловато-розоватой бумазеи (и пижамка розовая, глядишь: потрепанные младенцы на лужайке, курят или «соображают», а то мелькают застиранными ангелами-изгнанниками в осенней позолоте голубенькие халаты, у меня, например, голубенький). Дядя Петя медленно, с отвычки, прошелся по палате, Федор наблюдал с тоской, сказал:

— Я б себе взял голубой, этот маркий больно.

— А, один черт! — отмахнулся дядя Петя и подошел к окну над головой Андреича. Вот картинка: небесная синева и пышное увядание за крестовиной рамы, два изможденных старика в розовом (по шестьдесят с лишком — с лихом, лихо не лежит тихо: либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается… и катилось, и валилось — выжили), один стоит, другой лежит, меж ними в литровой банке пылают розы Кирилла Мефодьевича… Какие-то эстетические ассоциации с жизнью царей пришли мне в голову на днях, какие-то там оргии, карнавалы, коронации…

— Прохорыч, видать, за бутылкой подался, — проговорил дядя Петя задумчиво, глядя в окно; мы втроем вздохнули. — Писатели, Палыч, крепко пьют?

— Случается.

— По ресторанам?

— В разных местах.

— Не бывал. А мог. — Дядя Петя добрался до койки, сел и заговорил.