Третий пир

Митя и Поль повернули и поспешно зашагали по травянистой тверди, не вдруг осознав, что нет собак. Да что же это такое? Звали долго, до хрипоты — никакого отклика. Не оставаться ж ночевать! Наконец в слабой надежде, что верные друзья сами найдут дорогу домой, опять двинулись по пути, указанному странным мальчиком. В тревоге и волнении они не сразу заметили, как изменилось все вокруг — и лишь речная рябь, блеснувшая в зарослях бересклета (полноценного, розово-зеленого), напомнила, что они на берегу милой Сиверки, гораздо выше по течению от глиняных нор. Стало быть, они сделали огромный круг, целое странствие! Запахло цветами так упоительно, донесся шум водяных струй на крошечных перекатах, свист, стук, лепет, писк, шелестенье, шевеленье… а главное — совсем недалекий лай и вой, на которые побежали они — и дикую усталость как рукой сняло.

Было тут по пути одно местечко, где отрок Дмитрий, бабушкин Митюша растворялся когда-то в четырех древнейших стихиях: земля, вода, воздух и огонь — видел невиданную гармонию, слышал неслыханный гимн, становился арфой, на которой играет незримый Творец музыку сфер. Что ж, Митя давно и не надеялся, ведь с тех небывалых пор он далеко зашел по стремительному падшему полигону, успел заложить будущее свое на ледяном провинциальном перроне и трижды отречься от него, и слишком человеческой и нервной стала плоть его для избранных мгновений. А все ж и покинутый рай есть рай. Особенно хорошо бывало там весной, жарко гудели пчелы, цветущая ветка отражалась в голубой глуби и ключ бил на дне, а в августе сладкие яблочки повисали над заводью; когда же миновало время цветов и плодов, воды продолжали отражать старые корявые сучья и жесткую листву.

Этим летом они проходили тут впервые. Вот уже видна верхушка яблони за поворотом извилистой Сиверки и слышней собачий вой, Митя подошел первый: на травке возле «ключа запечатленного» лежал труп маленькой белой дворняжки с оскаленной пастью — ну прямо его детская Хватайка, пропавшая после смерти бабушки. Собачий вой оплакивал падаль, и изумрудные мухи неподвижно висели над ней. Поль стояла рядом, тяжело дыша.

— Оттащу ее подальше, — сказал он, — жалко родничок. Бедняга, видно, кабан задрал…

— От голода и жажды, Митя! — перебила Поль, он заметил ржавую цепь на грязно-белом загривке, другой короткий конец ее был туго обмотан вокруг яблоневого ствола, — и передернулся от внезапного отвращения.

— Господи, до чего ж мерзко все! — и пошел куда-то в лес напролом, крикнув не обернувшись: — Не ходи за мной!

Все подошло к пределу, он смутно ощущал, и показалось: предел этот последний, за ним — великая пустота. Разве милосердный Творец может стоять за столь безобразным твореньем? Прошлое темно и загажено, и будущее кончится так же: ржавой цепью, мукой, мухами и разложением.

Митя лег в траву, прижался к сырой земле, закрыл глаза. Тут и нашел его Арап, нежно поскуливая, принялся лизать в лицо; из кустов боярышника выскочили Милочка и Патрик, засуетились, оспаривая друг у друга любовь хозяина; и появилась с двумя корзинками Поль. Она стояла молча, не глядя, не приближаясь. Господи, он же запретил… и она слушает его, дурака? Вскочил, подошел, взял корзинки, опустил на землю.

— Поль, прости меня.

— За что?

— За все, — как будто не он говорил, а кто-то внутри него, почти против воли.

— Митя, я уже говорила сегодня, я виновата: тебя давно надо освободить, — Поль вдруг заплакала.

— Да что ты, госпожа моя! — внутренний и внешний его человек (две воли) слились воедино. — От чего освободить-то?

— От меня. Я говорила…

— Когда ты говорила?

— Утром на опушке… ну как же ты…

— Я не слышал… не слушал. Ну ради Бога! Это жуткая ерунда и неправда.

— Нет, правда! Ты никогда меня…

— Я? Никогда? — он усмехнулся, он летел куда-то в каком— то странном восторге. — Только б ты меня не разлюбила… совсем. Скажи, а? Нет, не говори. Я ничего не хочу знать, ничего нет: только ты и я, да?

— Только ты и я, — повторила она медленно, словно проверяя на слух четыре чудесных слова.

— Стало быть, мы обвенчаемся?

— Обвенчаемся, — опять повторила послушно.

— Прямо завтра поедем в Москву…

— Митя! Забыл? Сейчас Успенский пост.

— Нет, как не везет, а? — ужаснулся Митя, почему-то ему казалось, что надо спешить и спешить. — Когда кончается?

— Двадцать восьмого — Успение, двадцать девятого — Третий Спас…

— Ну, значит, вот на Спас, да?

— А можно на праздник? Давай тридцатого?

— Тридцатого. Точно?