Третий пир

— Не только бумаги. Тут совершается что-то вроде сделки; в момент убийства дар предвидения, вообще духовная энергия Петра переходит в Павла. Но поскольку убийца самим актом преступления отрезает себя от мира, выражаясь образно, живет наедине с мертвым — то и энергия трансформируется, с иссяканием благодати переходит в абсолютное зло. Творчество заходит в тупик, срок — отпущенные двадцать лет — иссякает, Павел кончает с собой.

— А куда девался нож?

— Вы забыли о третьем, Борис Яковлевич.

— Ну, там всякие духи — это фантастика.

— Чтоб фантастика стала реальностью, чтоб проникнуть в сущность зла, мне пришлось заняться демонологией.

— Ну и как, проникли?

— Н-нет… не до конца. До конца — это уже не созерцание, а действие.

— Стало быть, роман не окончен?

— Не окончен, хоть и немного осталось.

— А Мария разбирается в сути дела?

— Да. Все реальное действие романа происходит в течение недели, с понедельника по воскресенье, покуда Мария ведет расследование. Она читает записи мужа, сопоставляет, например, как меняется его почерк, все более напоминая письмо погибшего, а когда творчество идет на спад — утрачивая заимствованное. Она восстанавливает события, свидетелем которых являлась, пытается встретиться с бывшими студентами и так далее.

— Пытается?

— Ну, за двадцать лет они более или менее умерли.

— Более или менее?

— Кто физически, кто духовно… кто по психушкам, кто по эмиграциям, кружок был разгромлен. Ну, тут я развернулся: круженье бесов современных в Москве, в России, за кордоном.

— Но сама Мария уцелела.

— Это было одно из условий сделки. Кажется, она самый интересный образ в романе, свет и страшная раздвоенность в любви. Возможно, это и будет надеждой на победу.

— Что значит «возможно»?

— Концовки-то нет.

— Так придумайте!

— Я не придумываю, а угадываю, я уже говорил вам: они становятся слишком живыми и идут своим путем.

— Дмитрий Павлович, дорогуша, вы попали в самый нерв нашего века. Давайте совместно напишем книжечку «Иррациональное в искусстве» или «Сверхреализм» или как-то там… придумаем! Вы даете материал, я оформляю научно и пробиваю — это будет бум!

— Доктор, меня и так тошнит от самокопания. Действовать надо, а не…

— Так мы и будем действовать, мы с вами…

— Мы с вами? Не надо!

— Тогда для кого вы пишете, черт возьми!

— Для себя.

— Никогда не поверю! Вот видите, я вас заслушался и вышел из роли врача. Но ведь это безумие: работать два года без малейшей надежды — потому что ваш гениальный бред не будет опубликован ни при каких условиях! — согласны?

— Ну и что?

— А-а… вы рассчитывали издать там. Понятно. И тамошним любопытно, да, любопытно узнать: погибнет или не погибнет ваша Россия.

— А ваша?

— Ваша фантазия, Дмитрий Павлович, а я живу в Союзе. Но если вы рассчитывали…

— Повторяю: я писал для себя и ни на что не рассчитывал.

— Дмитрий Павлович, с вами как-то страшновато.

— Вызовите санитаров.

— Он еще шутит… не-ет, вы не сумасшедший, отнюдь. Наоборот. Совсем даже наоборот! Но человек опасный. Тревожный вы человек. И вот скажите: Петр и Павел — кто из них Дмитрий, а кто Вэлос?

— Никто.

— Так не бывает, близнецы — ваше собственное создание. Смею предположить, вы — Петр. Ну не Павел же?.. Правда, одна личность переходит в другую на время, вы использовали любопытный прием, но по краткому пересказу трудно… например, мне трудно уловить сексуальные комплексы. Любовь-то в романе есть?

— Это главная линия: как любовь видоизменяется до ненависти и наконец — полного бесчувствия.

— У вас рукопись отпечатана? Где она?

— Нет, в общих тетрадях. Наверное, на чердаке.

— То есть как «наверное»?

— Двадцать девятого августа я все оставил там.

— Чердак хоть запирается?

— На щеколду.

— Дмитрий Павлович, вы с ума сошли! Оставить без присмотра такую ценность. Да к вам родители ходят — как же вы не поинтересовались?

— Говорю же: литература мне опротивела. Тем более что я все помню наизусть.

— Я ж говорил, что с вами страшновато. Сколько страниц?

— Пятьсот семьдесят одна.

— Жуткое дело. Ладно, будем работать с тем, что есть. В последнем романе концентрируются все влечения и комплексы которые мы уже разбирали. Ну, тот синдром предательства, возникший в детстве с бабушкиной «Тайной Вечери». Не в этом смысл, что вы предатель, Дмитрий Павлович, но синдром деда…

— Понимаю, не извиняйтесь.

— Далее: всюду труп. Ну, Танатос — влечение и страх. Вы боитесь смерти?

— Кажется, уже нет. В общем, я готов.

— Это вам только кажется. Всякий нормальный человек боится, за исключением блаженных, которые уверовали в бессмертие души, а также сильных духом атеистов, которые уверовали в «ничто». Кстати, по-настоящему и тех, и других единицы. Как интеллигент, вы, полагаю, посередине. Вот откуда у всех неврозы. А надо всего лишь осознать и причалить к тому или иному берегу.

— Причалить к берегу блаженных, вы советуете?

— Сознательно эту дурь я бы внедрять не стал, но если вам так спокойнее…

— А вам как спокойнее? Вы стопроцентный атеист?

— Я ваш доктор и задаю вопросы.

— Понятно, Борис Яковлевич, там встретимся и продолжим.