Третий пир

— Вы намекаете, что некий изъян изначально присутствует в Творце и проявляется в творениях?

— Вас это шокирует?

— Что ж, это и есть земная точка зрения, затемненная.

— По чьей воле затемненная?

— Ваш вопрос заключает в себе и ответ: не только по нашей, человеческой (падение в раю), но и по Высшей. В этом соединении — тайна.

— Но если человек — образ и подобие Бога, то и Он, зеркально, наше подобие. Это жутко. Нонсенс. Неужто вы знаете разгадку?

— Она за пределами нашего существования на земле. Мы, в своем роде, собаки, — старик улыбнулся, а глаза глядели серьезно. — Вас это не шокирует?

— Ничуть. Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак, согласен с Шопенгауэром.

— Это сейчас у многих… это отчаяние.

— Так выскажетесь яснее. Я не понял.

— И мы не понимаем (эта тайна на другом, конечно, уровне), но идем, страдаем, голодаем, ищем любви.

— А, собаки — нашей, а мы — Божьей… занятная аналогия. Но я могу принять только взаимную любовь. Из чего вы заключаете, что Он нас любит?

— Через Его Сына. А вам дано большее — не только принять, но и остановить свет в слове, передать другим.

— Не слишком ли большое значение вы — монах, в сущности — придаете светскому искусству?

— «Всякое дыхание да хвалит Господа», а не того, другого.

— Много лет назад один известный кинорежиссер, пациент Вэлоса, сказал про ту же «Игру в садовника»: «Натурально, демонизм».

— Какова судьба этого режиссера?

— Он погиб в автомобильной катастрофе.

— Тогда я знаю, о ком вы говорите.

— Разумеется. Это в своем роде единственное явление нашего кинематографа. Совсем недавно я обратил внимание на жутковатую закономерность: пациенты Вэлоса, как это говорится — безвременно погибают.

— Я говорил ему об этом.

Обрывок диалога в красновато-искусственном отсвете. «А что? Мгновенно и прекрасно». — «Вы уверены, что прекрасно, если человек умирает без покаяния, не исполнив своего предназначения?» — «Зато не испытывает телесных страданий». — «А душевных?» — «Ну, душеньки, бывает, возвращаются. Вообще-то белый свет кишит этими недоделками: ни туда, ни сюда. И с каждым столетием все больше недоделанных, заметьте». — «Что ж тут прекрасного?» — «Погодите. Когда-нибудь — сроки, конечно, неизвестны — количество перейдет в качество. Хотите знать, что наступит?» — «Не хочу». — «Боитесь?» — «Есть предел для человека — священный страх, не дозволяющий касаться посмертия». — «Э, посмертие формируется тут, на земле — отчего б и не коснуться? Так вот, исполнится вековечная мечта человечества о светлом будущем, где навсегда прекратятся страдания и наступит полное абсолютное небытие». — «Вы имеете в виду Страшный Суд?» — «Ага. Битву при Армагеддоне, где победят вот эти самые простые нормальные люди, брошенные Богом, и получат наконец вечный покой. Все войны, восстания, смуты на земле подспудно исполняют эту великую метафизическую цель: борьбу с Богом за прекращение жизни». — «Вы полагаете, в этом заключается мрачный пафос фантазий Плахова?» — «Подчеркиваю: подспудный. Сам он этого, возможно, не осознает. И вообще — я пошел дальше».

— Гораздо дальше! — отрезал я. — Никогда не мечтал о самоистреблении человечества.

— Не мечтали, но опасались, правда? Ваш вопрос об изначальном изъяне в Творце разве не подразумевает в себе конец — прекращение, так сказать, «неудачного» творчества?

— Да, боялся. Раньше. Теперь я полностью положился на Его волю.

— Вы уверены, что полностью? Дмитрий Павлович! Вам не кажется, что какой-то собственный изъян, по слабости нашей веры, мы распространяем на силу высшую?

— Может быть.

— Вэлос твердит, что смертоносную энергию свою ощутил (или получил) в детстве на рассвете в Никольском лесу. Вы должны вспомнить, Дмитрий Павлович, и освободить себя и его.

— Ну, уж если фрейдист с психоанализом не смог…

— А мы попробуем любовью. «Там увидим, что прочней». Ваша жена, Дмитрий Павлович, ждет ребенка.

Из прохладных парящих сфер он сбросил меня прямиком в замкнутое пространство, где промышляют по высшему разряду, где душные драпри, стелется табачный дым и огонь играет в немецких стеклах (доктор не снял очки, поскольку обработать Кирилла Мефодьевича не в его власти, они из разных ведомств). Я молчал, а тот диалог у камина продолжался. «А что? Они боялись предсказания, а ребенка-то хотели, отказать я не мог». — «Наверное, она хотела ребенка от своего мужа». — «В какой-то точке (тут он, конечно, усмехнулся) мы с Митюшей для нее совпадаем». — «В какой точке?» — «Вы бы сказали: в падшей. На уровне плоти, земли, смертной страсти». — «Пусть так. Однако ваше ужасное единство с другом подорвано — она добровольно и свободно (как вы любите говорить) ушла от вас». — «Ну это мы еще поглядим, Митька ее не примет».

— Не… приму, — сказал я с усилием.

— Опять исполняете не свою волю?

— Свою.