Третий пир

Они встретились в темном коридорчике, прошли в низкую прохладную комнату, сели в ветхие кресла у стола, закурили, Никита сказал, мельком взглянув на Митю:

— «Сигнал» свой привез показать.

Положил на вишневую бархатную скатерть тоненькую книжечку (на обложке деревце с ядовито-синими листьями — анчар, что ли?) и уставился в окно; меж тем как Митя разглядывал приятеля пристально, сам на себя дивясь:

— Что с тобой?

— А что?

— Какой-то ты деревянный.

— Голова болит, — соврал Никита, и в бойких желтых глазах его мелькнул, кажется, страх.

Митя полистал книжечку. «Закат Европы». Ну-ну. «Как я смотрел в пустые небеса, одна звезда, одна вечерняя и русская тоска…» Помню. «Сколько раз мне пришлось умирать от любви…» Не раз.

— И все же что с тобой?

— Тут вот какое дело… — начал было Никита и вдруг с силой ударил ладонью по столу. — К черту! Почему именно я должен?

— Это касается Поль?

— Ты знаешь?

— Догадываюсь. Но не знаю, с кем.

— С Жекой.

— С кем?

— С нашим Жекой. С Вэлосом.

— О Господи! — Митя расхохотался. «Однако свободен!» — дрожало, ликовало, звенело внутри; он попытался сосредоточиться на этом могущественном ощущении — не удалось, — свобода требовала немедленной реализации уже не в созерцании, а в действии. И он мгновенно подчинился этому требованию.

— Спутались они давно, — отрубил Символист, сделав ставку на здоровый реализм и правду-матку ради спасения друга; Митя жадно слушал: чем хуже, тем лучше! — Года два уж, наверное. Причем она сдалась сразу, с первого захода.

— Откуда тебе известно?

— Жека рассказывал. Его просто распирает. Еще бы! Эта женщина… — Никита осекся и безнадежно махнул рукой. — Мить, она же дрянь. Такая, как и все.

— Ну-ка помолчи!

— Дрянь! — заорал Никита. — Я бы выразился точнее, но из уважения к твоим чувствам придержу язык.

— Мои чувства свободны, — холодно отозвался Митя, собравшись с духом: ненависть уже давала силу если не жить, так продержаться. — Но почему именно Вэлос?

— Черт его знает! Вот я думал и надумал…

— Завидно было?

— Ну, старик, от тебя не ожидал!

— А что, отказался бы? Не отказался бы. Ты такой, как все, все такие, как все… — какие-то пошлости говорил он, тут же забывая, но один вопрос сквозь надвигающуюся боль, один— единственный… Он цеплялся за него, чтобы освободиться, он, конечно, чувствовал, что в нем ключ ко всему: — Почему именно Вэлос?

— Думаешь, гипноз? Но какое это теперь имеет значение!

— Только это теперь и имеет значение.

Митя встал, прошелся по комнате, вышел в коридорчик, постоял в темноте, вспоминая что-то, а пальцы ощутили полузабытую пыльную прохладу лакированного дерева. Наконец-то он осознал, что требуется для его освобождения! Митя отшатнулся, отворил дверь и сказал с порога:

— Вот что, Никит. Ты поезжай. Мне сегодня еще главу хочется кончить, — как будто и вправду писался роман и обязан поставить он последнюю точку.

— Да ладно тебе! — Никита подошел, жалость и тоска в лучистых глазах. — Главу пусть кончает сверхчеловек, какой-нибудь там Фауст или Ницше… А мы народ русский, простой — вот поедем сейчас в Москву и напьемся, а, Мить?

— Поезжай, поезжай.

Он потихоньку выталкивал друга за порог, но простой русский человек, видно, решил добить его, то есть взбодрить, заявив из коридорной тьмы:

— Не вернется, не жди, сама сегодня сказала. Они решили пожениться.

— Так поедем же наконец! — сорвался Митя, плюнув на осторожность: все равно в Москве он от него избавится. — Иди, я догоню.

Входная дверь захлопнулась с тяжким стуком, он остался один. Надо было спешить: человек созерцания догадывается, сколь мало силы отпущено ему для действия. «Я еду просто посмотреть, — сказал он громко, раздельно, убеждая себя. — Просто посмотреть на жениха!» Окаянное слово прожгло навылет, он бросился к выключателю, затем к тумбочке в углу за вешалкой («Называется палисандр», — бабушка с удовольствием произносила красивое слово. «Бабушка, а где Иуда?» — «Вон сбоку… вон видишь, с мешочком? Там деньги». — «Золото?» — «Серебро». — «А я б его убил». — «Пора, Митюша, спать. Спать, радость моя»). Он рванул на себя верхний ящик — ржавый хлам: гвозди, молоток, клещи. Второй ящик: гвозди, гвозди, большие и маленькие, искривленные в какой-то жалкой судороге, когда их с мукой выдирают из мертвого дерева. Но вот он — ключ — в третьем ящике. Теперь на чердак (не заметил, как взлетел). Шкатулка, бумазея… «Просто посмотреть на жениха», — повторил, захлопнув крышку. Вновь прожгло душу безумием, вновь открыл — и пальцы с ужасом и упоением ощутили страстный холодок стали.

— А зверье? — спохватился Никита, уже подходя к калитке: собаки кружили у ног в безмолвном экстазе, предполагая вольную прогулку.

— Пусть бегают. Я не знаю, когда вернусь.

«Может, никогда», — добавил про себя, вздрогнул и левой рукой прижал к бедру сумку, черную, тонкой кожи, с длинным узким ремешком через плечо и большим внутренним карманом на молнии.

— Где ты с ней сегодня разговаривал?

— Я к вам на квартиру звонил, думал, вдруг ты…

— Где они встречались?

— В каком смысле?

— В том самом.

— А-а. Не знаю. Только не у меня.