Третий пир

— Настоящего. И я ушел, в классику. С бессмертными проще. Да что я говорю! — перебил сам себя с досадой. — С кем проще? Вот сейчас приду, сяду за стол и буду думать: отчего Николай Васильевич с ума сходил перед смертью.

— Кто такой?

— «Мертвые души».

— А-а… счастливо вам додуматься.

— И вам, милые дети.

Они еще поглядели, как критик (осторожно, точно черный кот) переходит Садовую-Кудринскую мимо строя рычащих от нетерпения железяк, и пошли куда-то по кольцу. Расставаться вроде не хотелось, но и мыслей не было о каких— то любовных играх. Прожитый в странствиях день давил египетской пирамидой, стальной урной, надгробной плитой и кишащими прозрачными душами, из-за которых все тут идет наперекосяк. Все это ерунда, несусветное совпадение, которое началось с голосов во тьме под лестницей (по которой поднялась она куда-то) и раскрутилось в стройной схеме некрополя — города мертвых, где мест уже не хватает, переполнено, хотя хоронят в строгом соответствии с пропиской. Они здесь не прописаны, и геенна огненная им пока не грозит.

— Лиз, куда мы идем?

— Не знаю.

— А это кто?

— Где?

— Статуя.

— Маяковский! — воскликнула Лиза, и все вокруг встало на свое место: китайский ресторан с трепангами, и темные глаза с тайной, и улица Горького с «Матерью». — Это Маяковский, как же я не узнала!

— Тоже застрелился. Давай посмотрим.

Подошли. Трибун чрезвычайки в широких штанинах шагал в небытие размашисто, некто в кавказской кепке шепнул доверительно Алеше в ухо: «Дэвочку не уступишь? За ценой не постою, друг». Алеша натянул ему просторную кепку на нос, вложив в этот жест нерастраченный сегодняшний гнев, Лиза захохотала от неожиданности, вокруг усатого начала собираться площадная публика, а милых детей и след давно простыл.

Круг странствий (где роль Вергилия исполняли, как умели, члены Союза писателей, да ведь и не Данте водили) замкнулся у парадного подъезда декадентского дома в полупрозрачной полутьме над невидимой трагической маской, ночь, улица, фонарь на углу в нежно-зеленой тополиной листве.

— Может, зайдешь? Кофе напою.

— Надо говорить: кофием, — машинально поправил Алеша.

— Так уже не говорят!

— Говорят.

— Не выдумывай. А вообще от кофе меня уже тошнит. Так ты не уедешь?

— Нет.

— И я нет. Так до завтра?

— До завтра. Позвоню.

А телефон звонил вовсю, когда она отперла резную двустворчатую дверь, ворвалась в прихожую, схватила трубку.

— Здравствуйте, Иван Александрович.

— Здравствуй.

— Я только что вошла. Какой ужасный был день, какой-то погребальный! Умер Александр Шрамм.

— Кто?

— Дружеские шаржи и пародии. Иван Александрович, почему писатели так часто кончают самоубийством?

— Не так часто, как хотелось бы.

— Совсем не смешно. Вы знаете, что такое астрал?

— Слушай, кто там морочит тебе голову?

— Я одна, — сказала Лиза, создавая и усиливая драматизм ситуации. — Мне темно и страшно.

— Не выдумывай и включи свет.

— Все равно страшно.

— Ладно, — отозвался он после паузы. — Через полчаса спустись вниз.

— Вы приедете?

— На минутку. Спеть тебе колыбельную.

Лиза обиделась.

— Я не ребенок.

— Не только дети боятся мертвых.

«А разве я боюсь?» — думала она на балконе, ожидая шелеста шин, она будет жить вечно, а когда надоест, не станет трястись, терпеть, болеть, а закроет глаза — и тоже навечно. Будет то же, что и до ее рождения, то есть ничего. А сколько иллюзий понакрутили, снов, тьмы и тайн, благоуханных в ладане и зловонных в сырой земле, сколько слез пролито и прольется еще — в пустоте… нет, в сомнении. Бедный человечек!

Она услышала, вышла в подъезд и побежала вниз по стремительным ступенькам навстречу вечности.

6 сентября, суббота

Под вечер я выносил Андреичев горшок, как вдруг в палату заглянул Никита, вытаращился и застыл. «Проходи и садись», — сказал я неласково и ушел по делам, пришел: он сидел на табуретке и завороженно глядел на Андреича. «Андреич хороший», — говорил тот, а дядя Петя с Федором подпевали: «Хороший, хороший Андреич…»

— Как ты меня нашел?

— Что?

— Как ты меня нашел?

— Через милицию, — шепотом ответил Никита и вскочил.

Как мне все это не понравилось, Господи Боже мой!

Причем здесь милиция?

— Чего ты шепчешь?

— Мы мешаем больным, — засипел он мне в ухо (он и на меня-то глядел странно). — Тебе можно выходить?

— Да мы не буйные. Видишь, не в смирительных рубашках. Дядя Петь, скажите что-нибудь разумное, а то поэт боится.