Третий пир

Все это заняло ровно тридцать три минуты. Он сидел на той же лавке и ждал, повторяя: попытка не пытка. Пытка, пытка, но я ничего не могу поделать. Да, это не он действовал, а все та же сила свыше, и как будто бы он уже видел это лицо, не на экзаменах, а давным-давно, где-то не здесь.

Она вышла, он едва узнал — лицо потухло и подурнело и стало еще ближе, — побрела к каменным воротам, он подбежал, расталкивая горластую юность, и спросил почти шепотом (горло пересохло):

— Ну как? Что?

— Четыре, — сказала она в отчаянии, не поворачивая головы.

— Это плохо?

— Ужасно. Теперь точно не хватит одного балла.

— Черт бы их всех побрал!

Она обернулась, вспыхнула, как давеча, нет, еще пуще — до слез — и побежала от него через дорогу, почему-то не попадая под взвизгивающие машины, мимо Манежа, он следом, и никто их не пресек ни свистом, ни гиканьем в рупор, должно быть, страж в стеклянной будке от всего этого безобразия получил родимчик.

Они ворвались в Александровский сад, он не совсем понимал, в чем трагедия (ну, из провинции, ясно, хочется в Москву но ведь это не…), но проникся всей душой: да, трагедия.

— Да поступите во второй заход, не отчаивайтесь так!

Она не отвечала, он еще не знал ее главной черты: застенчивости — до дикости, до срыва, когда (чтоб уж разом оборвать мучительную неловкость) совершаются вдруг поступки нелепые… и прелестные с пылу, с жару. Он не знал ее и посейчас и разгадывал тайно, подпольно, с ума сходя, в никольском родном запустенье.

— Давайте сядем… вон лавочка пустая. Как вас звать?

Она вдруг сказала, не глядя, почти отвернувшись:

— Пожалуйста, оставьте меня.

И он понял с тоской и восторгом, что никогда не сможет этого сделать.

— Нет, — сказал он угрюмо и встал ей поперек дороги. — И вообще: что происходит? Кто вы такая?

Молчание.

— Вы так хотите стать филологом? Вам Москва нужна? Все это будет, деточка, — так и сказал деточка, сам на себя подивившись. — Пойдемте.

Он за руку подвел ее к лавке (эту его левую руку обожгло жаром, жар поднимался выше, к предплечью, охватил плечо, лицо запылало, он выпустил руку), она шла покорно, покорно села чуть поодаль. «Чудна

я девчонка, чудачка», — успокаивал он себя, жадно разглядывая безупречный профиль: ярко выступал полуовал лица, волосы с красноватым лоском на фоне крепостных стен Святой Руси — Третьего Рима.

— Вы, должно быть, из деревни?

Подкупала коса, редкость, сокровище, а платье бедное, простое, из ситца.

Она улыбнулась, полуобернувшись, уголки губ слегка изогнулись, его опять швырнуло в жар, в неиспытанное блаженство.

— Почти. Я орловская.

Ему совсем не хотелось разговаривать, только следить и следить за изменениями этого чудного лица. Однако надо добывать сведения, пока не поздно.

— Значит, из Орла. А как вас зовут?

— Поля.

— Как хорошо! А почему вы сказали «оставьте меня»?

Опять замкнулась, отвернулась.

— Вы хотите, чтоб я ушел?

— Да.

— Господи! — взмолился Митя, теряя терпение. — Уж не боитесь ли вы меня?

— Да.

Даже лестно, но… тут что-то кроется, непонятное, волнующее, что-то серьезное. Митя заговорил быстро, с прорвавшейся страстью (она слушала, опустив голову, эти переходы от вспышек сопротивления к полной покорности раздражали и увлекали во сто раз сильнее самого изощренного соблазна, самого утонченного сладострастия; отзвуки этого ощущения Митя вспомнил потом в знаменитых стихах Пушкина о жене: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»), он говорил:

— Вы не должны меня бояться, что вы! Как вам только в голову пришло? Я ведь чего хочу? Ничего. Просто иногда вас видеть. Честное слово, я боюсь вас спугнуть и подбираю слова, как… как в классическом русском романе. Правда, что-то напоминает… А может быть… — прервался он во внезапном упадке, — у вас кто-то есть? Жених или…

— Нет, что вы! — воскликнула она поспешно.

— Слава Богу! Тогда почему же вы… Нет, нет, я вас ни о чем таком спрашивать не буду, не бойтесь. Хотите, чтобы я ушел, — пожалуйста, хотите. Только я не уйду. Или… — помолчал, собираясь с духом, — или я слишком уж вам противен…

— Нет!

— Вот видите, как все удачно складывается, — он изо всех сил старался «приручить» ее, обволакивая потоком слов самых обычных, обыденных, стараясь приглушить пламя, уже со всех сторон, кольцом, полыхавшее, — дымовой завесой, ситуацией банальнейшей: ну понравилась, ну приударяет, все как у людей. — А что вы не поступили и вам так нужна Москва…

— Мне не нужна Москва.

— Вы так расстроились, что я подумал…

— Я вовсе не расстроилась.

Врет! Зачем? Что за непонятная девочка и непонятная власть над ним! Он попытался освободиться, пробормотав:

— Ну, если у вас все в порядке и моя помощь не нужна…

— Спасибо, не нужна.

Проклятье! Митя закурил, обдумывая следующий ход. Вся пресловутая мужская гордость восстала в нем — его не хотят! Однако, не понимая, бессознательно он чувствовал в ней ответный огонь.

— Вы расстроились, чуть не плакали, — заговорил настойчиво, с силой. — И я могу помочь. Нет — хочу! Как никогда ничего не хотел. Вы можете это понять?

— Могу.

Митя наконец сумел перехватить ускользающий синий взор и вдохновился.