Третий пир

— Я знаю, чего тебе хочется. Но место занято.

— Чего это ты?

— Ничего. Кстати, у Мити с Поль седьмого день рождения.

— Как это?

— Так это!

— В один день? (Еще одно свидетельство исключительного единства; даже в мечтах муж не желал отъединяться, ложиться в землю или садиться в тюрьму.)

— Представь себе. Она тебя приглашает.

— Она?

— Но гляди в оба. Не исключено, что там будет паучок.

Алеша улыбнулся.

— Доктор, что ли?

— Почему доктор? — удивилась Лиза; в задумчивости поглядели друг на друга. — Почему доктор?

— А ты про кого?

Они вышли из египетской тени на солнечный пек, лишь острый длинный шпиль еще тянулся убывающим отпечатком по дорожке из красного песка.

— Фу ты, Лиз, как мне твои штучки надоели, — соврал Алеша, которого завораживала ее энергия: бьется-вьется, в руки не дается.

— Ну так прощай.

Вот так всегда: раздражит, распалит и ускользнет. Кому достанется это сокровище? («Сокровище», — подумал он безо всякой иронии.) Уже не мне. Уходит. Ушла. Грустно. Какая грусть вдруг во всем, в гранитном сером парапете, неживые серые волны, притворяясь синими и живыми, дрожат на солнце, а дальше стоят неподвижно в небе серо-адо-водородные облака, в которых не выживет никакой орел. Попить атомной водицы из дьяволова копытца — и станут мутантами (или стали уже?) сестрица Аленушка и братец Иванушка. У кого живая вода? Вспрыснуть, окропить заново всех и все окрест.

Он догнал ее на спуске у круглого озерца (ивы наивно склонялись к ядовитой глади) и спросил:

— Лиз, а кто такой паучок?

Действительно, кто? Почему он сразу назвал Жеку и я сразу внутренне согласилась? Жека. Какой-то перевертыш: безобразен до того, что кажется крайне привлекательным. Умный смешок. И как он потирает ручки и протирает немецкие очки. Глазки черные, неожиданно печальные без блеска стекол и близорукие. Интересно, он снимает очки, когда целует Поль?.. Какое мне дело до них! — возмутилась Лиза, стремительно перемещаясь под землей в ярком вагончике, но никак не могла отделаться от соблазна сплетенных задыхающихся тел в темном гнусном уголке.

Побродила по комнатам в устоявшемся с начала века, но непрочном карточном быте (дунуть-плюнуть — и домик развалится), ей необходимы были простор и движение (а не Алешкин диван), чтоб жить и думать. Чего тут думать-то? Пето— перепето в изящной словесности и в кинематографе и называется по-французски пошло: адюльтер. Ну, словечко. Лиза усмехнулась. В одном старомодном позабытом ряду: упасть в обморок, потерять честь (Митя должен вызвать Вэлоса на дуэль, всадить пулю в самое сердце, черный бархат набухнет кровью, как прекрасно, жаль, этого никогда не случится, я бы непременно так сделала!). Сказать Мите? А с чего я решила, что паучок — Вэлос? Не понимаю — искренне удивилась она, — какое мне до них дело?

Судорожные междугородные звонки в прихожей. Ах да, мама!

— Лизок, ну как?

— Вполне терпимо. «Война и мир».

— И какое у тебя внутреннее ощущение?

— На пять!

— Не надо. Сглазишь.

— Мам, это ты веришь во всяких паучков-чертачков, а я…

— Доченька, как ты вообще?

— Все хорошо.

— А Митя с Полей?

— Превосходно.

— Они с тобой занимаются?

— Еще как!

— Что-то мне не нравится твой тон, — прозвенела смягченная среднерусской равниной тревога. — Может быть, нам с папой приехать?

— Что ты, мамочка, что ты! — залепетала Лиза, мигом обратившись в милое дитя. — Я день и ночь занимаюсь, это я просто от сочинения не отошла еще, сейчас покушаю — и за русский…

— Лизочек, не переигрывай!

— Я правду говорю! Очень трудный экзамен, а всего ничего на подготовку!

Прелестная картинка: на декадентском балкончике (переплетение изогнутых прутьев решетки, розеток и роз), гибко перегнувшись через перила, девочка в бледно-голубом, джинсы и майка, ждет. Он подъехал в голубом, в цвет, автомобиле, вышел, взглянул вверх, холодноватое и очень красивое лицо на миг исказилось, крикнул: «Упадешь!», Лиза помотала головой, минуту они смотрели друг на друга с расстояния голубиного полета, наконец, не переупрямив ее, он пожал плечами и вошел в парадный подъезд, впервые.

— Стало быть, «Война и мир»?

— Ага. Мне особенно удался старик Болконский, я думаю…

— Это все равно.

Он сидел в углу дивана в столовой, курил. «Мальборо» и зажигалка, одежда, записная книжечка и «вечное перо» (его выражение), все вещи и вещицы, Ивана Александровича окружавшие, изобличали в нем, как пишут газеты, «эмигранта внутреннего» — и внешнего, разумеется, — низкопоклонца и космополита, впрочем, два последних клейма — заклеймить пособников! — из газет позавчерашних, выходивших до Лизиного рождения.

— Итак, куда едем? Что бы тебе хотелось?

— А если б мне, Иван Александрович, хотелось, например, в Париж?

— Уезжай, помогу.

— А вы?

— Досмотрю до конца.

— Что досмотрите?

— Упадок и разрушение Римской империи. Захватывает. Впрочем, пустяки, — перебил сам себя, заметив, что Лиза собирается уточнить насчет империи. — В ресторанчике «Якорь» осетрина нынче первой свежести. Как ты на это смотришь?

— Никак.