Третий пир

— Вы сидели? — поинтересовался Иван Александрович, следя за бестолковыми волосатыми руками в чемоданчике: на одной в волосах летел дымчато-синий орел с грешником в когтях; на другой улыбался череп.

— При культе. Мировые наколочки? У меня и могилка есть — на груди. Хочешь, покажу?

— Я и так верю. (Мужик рвался показать.) Ве-рю. Но к газу вас не допущу.

— Ну и черт с тобой, распишись!

Иван Александрович внимательно изучил замусоленную, растрепанную ведомость, перелистывая странички, расписался и спросил:

— Как ваша фамилия?

— Жаловаться будешь?

— Не на что. Как фамилия?

— Теперешняя?

Иван Александрович махнул рукой и пошел в прихожую. Когда дверь за мужичком захлопнулась, они с Лизой стояли какое-то время в темноте, она нашарила выключатель, нежный розоватый свет озарил напряженные лица, он спросил с улыбкой:

— Ну что, дочка?

— Зачем вам сдался этот мосгаз?

— Он мне жутко напомнил одного человечка, но по годам не сходится… Так, игра воображения. Но он прав: одна никому не открывай. Поняла, доченька?

— Иван Александрович, не надо, вы все равно моложе всех. Вы мне нравитесь по-настоящему. Может, когда-нибудь и я вам понравлюсь…

— Когда-нибудь? — Он рассмеялся весело и вправду по-мальчишески. — Вот это мило, это хорошо сказано! — Вдруг коснулся пальцами обеих рук ее шелковых ярко-русых волос, отливающих розовым жемчугом под абажуром, погладил, опустил руки, пробормотав: — Когда-нибудь понравишься, ma cher, разумеется, если будешь хорошо себя вести. Поехали проветримся, я чувствую, что переоценил свою силу воли.

— Что такое «машер»?

— Французская милашка.

Лиза включила «милашку» в скорбный список обид, который копился в некоем мысленном чуланчике, но пока что не представляла себе, как отплатить: вот если бы он увлекся всерьез, я б в ту же минуту его бросила («Любовь моя, не уходи! — плачет, простирает руки. — Останься!» — «Ты мне надоел!») Этому никогда не бывать. Свет очередного фонаря освещал на мгновение бесстрастное лицо и руки на руле — загорелые, прекрасной формы, с удлиненными пальцами, с гладким перстнем вместо обручального кольца.

— Иван Александрович, а вы любите свою жену?

— Ну, это слишком сильно сказано. Однако по-своему привязан.

— А если она узнает, например, про меня?

— Ну и что?

— Ей будет неприятно.

— Это ее проблемы.

— То есть вас это не волнует?

— Абсолютно. Я сам себя уже давно не волную.

«Тогда зачем втягивать в эту пустоту меня?» — размышляла Лиза. Или он притворяется? Не похоже. И не эротоман — давно бы покончил и отпал. И все-таки что-то его сегодня взволновало (слегка, без простирания рук), но я не могу вспомнить, что именно. Мужичок в фуфайке? Мужичок тоже, но еще раньше, я ходила по комнате…

— Иван Александрович, вы боитесь высоты?

— С чего ты взяла?.. Забавно, — переключился он на какую-то свою мысль. — Иудеи ходили за Учителем и ныли: да как же «не прелюбодействуй», Равви? А правда, никак. Они не заметили главного: там нет ни мужей, ни жен, Он сказал, то есть этот грех не посмертный.

— Это вы себя успокаиваете или меня?

— А ты будешь язва, — одобрил Иван Александрович. — Уже есть. Умненькая и злая.

— Это хорошо?

— Как глоток ледяного вина в жгучий полдень. Суди сама — хорошо?

— Вино в полдень — не пробовала.

— Тебе и не надо. Никаких искусственных встрясок, сама собой играешь. Впрочем, все попробуешь. Живи как хочется.

Сладостный хмель пропитывал, казалось, самую тьму, и как приятно пить его, не отрываясь, из его рук — ледяной яд своеволия.

— Я всегда знала, что буду жить как хочу. Безо всякого посмертия.

— Не хвастайся.

Машина плавно остановилась, прижавшись к тротуарчику средь домов-инвалидов, старых воинов в рубцах и шрамах. Стремительно темнело. «Давай зайдем… ну не то чтобы в гости, а…» — «Давайте!» — «Родная сестра деда. Ей девяносто девятый год». — «О-го!» — «Тут тебе и война, и мир». Мир экспрессионизма, как будто изломанный во времени и пространстве в угрюмом дворе с траншеями, через которые проложены хлюпкие доски, с дверью, обшитой фанерой (фанерки с гражданской, с комиссаров, заменяли зеркальные стекла), в грязноватой дворцовой роскоши парадного с бесчисленными кнопками звонков.

В тронутом тленом кресле под чадящей лампадой сидела пиковая дама и раскладывала пасьянс. Преобладающая обстановка — ветхости и временности, на выцветших зеленоватых обоях пронзительно зеленеют овальные и квадратные заплаты от исчезнувших лиц, за дырявой шелковой ширмой подразумеваются чемоданы, готовые к отбытию: кликнуть призрак лакея, спуститься к экипажу с парой гнедых — и в запредельную Ниццу. Оставивши сложный запах чада, лежалой одежды и духов. Лиза наблюдала, как Иван Александрович особым образом поклонился и поцеловал очень белую костлявую руку.

— Как вы себя чувствуете, Марья Алексеевна?

— Отлично, как всегда, — ответствовал густой и властный глас, и на Лизу глянули черные, поразительно живые глаза на мертвом лице. — Прошу садиться.

— Позвольте представить: Елизавета Васильевна.

— Лиза, — уточнила старуха без дворянских церемоний и обратилась к Ивану Александровичу: — Я знала, что ты придешь, — и очень вовремя. Я завтра умру.