Третий пир

Осознание своих чудовищных способностей пришло внезапно — «как откровение к мистику» (врал Жека, а Митя посмеивался). В разгар скандала по поводу прорехи в семейном бюджете Вэлос (экономист с дипломом, умножающий в маленькой головке трехзначные цифры, а она спорит!) вдруг рявкнул: «Да чтоб у тебя язык отсох!» И Маргарита умолкла. «Потрясающее переживание, — делился Жека, — давно замечал, еще в школе, твердишь про себя: пять, пять, пять — Мариванна ставит четыре!» — «Чего ж не пять?» — «Мне лишнего не надо, я реалист, я думал, все так могут, правда. Это была игра. Дионисийские игры на острове Дэлос… Дэлос — Вэлос, чувствуешь, откуда несет сквознячком?». — «Она до сих пор молчит?» — «Ха-ха, до вечера — так я запрограммировал». — «А потом что было?» — «О „потом“ лучше не надо — но острастка дана. Давай на тебе попробую?» — «Не сможешь». — «Смогу». Вэлос снял очки, поединок длился, казалось, долго, вспомним Хому Брута, очертим воображаемый христианский круг, воздвигнем прозрачную стену духа (и врата адовы не одолеют), а за стеной ничего такого нет, пустота, пустые черные глаза, однако я держу круг из последних сил, потому что… а вдруг не пустота, вдруг там кто-то, что-то… круг заколебался, стены задрожали, захотелось прилечь на маленький холмик с травой-муравой и незабудками, обступили белые березы, запели птицы… Держать круг, опасность!.. «Ну хватит, — смилостивился Вэлос, — я ведь чуть-чуть, учти. А у тебя сильное биополе, знаешь, чем оно держится? Воображением, ты, Митька, гений, я всегда говорил». Шут, успокоился Митя, и шарлатан. Ему не хотелось в это вдаваться, он отгонял это от себя, ну да, кто спорит — существует скрытая энергия торможения (материальная, ничего общего с творческой не имеющая, гипноз — по-гречески «сон», всего лишь сон, Жека может усыпить… и есть в этом какое-то извращение, вроде изнасилования!). «Если когда-нибудь я почувствую внушение, давление — имей в виду, — между нами все кончено». — «Охота мне бесплатно надрываться?»

— Итак, господа, Шубин-Закрайский, — Жека подмигнул, — якобы из Рюриковичей, слыхали о таком?

— Ну, слыхали.

— Загорелся ставить фильм по твоему «Садовнику». И по другим произведениям, вышедшим, образно говоря, из твоего пера.

— Из моего пера.

— Пардон, из-под!

— Откуда ему известно про мое перо?

— От меня, откуда ж!

— Он у тебя лечится, что ль?

— У меня все лечатся. До «Садовника» он добрался самостоятельно, достал в Лавке писателей, что при таком тираже везение, палец судьбы. Кстати, Митя, в определенных кругах ты небезызвестен. Но — в узких, извини, в элитарных. Для расширения и закрепления нужен фильм. Я ему уже рассказал содержание «Черной рукописи» — раз. Антиутопия — два…

— У меня нет антиутопий.

— А «Египетская гробница», ну, про мавзолей? «Идиот», то есть «Идиотка» — три…

— Ты моими вещицами пациентов усыпляешь?

— На твоих вещицах я б прогорел: они действуют возбуждающе. Конечно, он вцепился в «Египет», но… правят не Рюриковичи, связей даже у него не хватит, не пойдет. Он задумал начать с «Садовника».

— Какое ты все-таки трепло, Жек.

— Испугался? Он наш человек. А ты для кого пишешь, а? Али ты немец, аль француз, не приведи Господи? Русский писатель обязан чувствовать свою вину перед народом.

— И делать кино?

— Что-то делать, а не болтаться тут между Соломоном и Мамедовной. Они мне сейчас в коридоре…

— А, деньги делать. Так бы и сказал.

— Уже сказано: «… но можно рукопись продать». Из того же источника: скупой рыцарь в подполье на золоте. Как думают дамы?

— Тут и думать нечего, — отрезала Дуняша. — Звони Шэ-Зэ…

— Как? — Вэлос засмеялся. — Остроумно, по-американски.

— …звони и соглашайся, — продолжала Дуняша. — Правда, Поль?

— Он не хочет.

Она угадала: не хочет. И Жека угадал: боится. Одобрения Шубина-Закрайского. Он знал его фильмы: помесь всего со всем, бессмысленный, якобы «трагический жест», гротеск, парадокс, подтекст для избранных — сладостный яд саморазрушения (экзистенциализм, вышедший на улицу, на демонстрацию пушкинской черни, которая вопиет в упоении: чем хуже, тем лучше! долой! дотла!). Что может быть у них общего?

— Давай телефон.

— На. Иван Васильевич.

Ну, знамо дело, последний псевдорюрикович.

— С вами говорит автор «Игры в садовника».

— Дмитрий Павлович Плахов? Удачно!

— Мне хотелось бы узнать, что вас привлекло в моей прозе.

— Натурально, демонизм. У вас с телефоном все в порядке?

— Работает. Моя сказка…

— В каком смысле работает?

— Не подключен. Моя сказка…

— Это фантастическая сатира, созвучная… сами понимаете, с чем.

— Не понимаю.

— Вы где живете, Дмитрий Павлович?

— Возле Герцена, за Моссоветом.

— Вот-вот. Мы все живем с Герценом, с Моссоветом и так далее. Когда мы с вами будем писать сценарий…

— Да почему сатира, черт возьми!

(На кухне любитель Карапетян, спекулянт по профессии, затянул бодрым баритоном: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец… эх, эх, труляля…»)