Третий пир

Митя миновал последний интернационал, толкнул дверь в нетерпении, чужая женщина шла по комнате, обернулась, остановилась вполоборота… Поль. В бледно-синем изысканном мужском пиджаке и брюках, губы накрашены, совсем другое лицо. Потрясающе. На диване в изломанной позе и в банном семейном халате Дуняша, курит (та еще штучка, подарок его жене со студенческих пор). Весенний порыв — немедленно к ней, прикоснуться, убедиться, что любит, — нехотя угасал. «Дмитрий Павлович, вас можно поздравить с освобождением?» — «Можно». — «А литературный процесс без вас не остановится?» — «К сожалению, он неостановим». — «Впрочем, оставим эти пустяки. Ты не находишь, что твоя жена неотразима?» — «Да». — «А почему? Нет, погляди, почему? (Он и так глаз не сводил.) Английский вельвет. Ты знаешь, что вельвет опять входит в моду?» — «Ну вот узнал — и на душе легче». — «Сейчас тебе станет совсем легко. Я ей достаю такой же. (Дуняша — переводчица при иностранцах и тянет на ту же скользкую стезю Поль, чему не бывать, пока он жив.) И всего двести пятьдесят». — «Дешевка. Берем. Вот этот. А ты себе достанешь, договорились?» — «А, Мить, откуда у нас деньги!» — «Сказано — сделано!» — «Откуда деньги? У члена Союза писателей СССР…» — «Какой я член». — «Никакой. Те печатаются и печатаются». — «Перестань, Дуняш. Митя, ужинать?» — «Нет, чаю, пожалуйста. (Поль ушла.) Дунь, когда ты только замуж выйдешь, а? Сосредоточишься на муже, перестанешь…» — «Когда Поль тебя наконец бросит, сосредоточимся (улыбается, длинная гибкая змеюка, что-то в ней есть), да, Митенька?» — «А что, у вас с ней уже все обговорено?» — «Почти. (Улыбка погасла, глаза сузились в зеленоватом прищуре.) Если ты еще раз сбежишь от нее, я найду ей настоящего мужчину. Испанца, например». — «Но-но, шуточки!» — «Никаких шуточек, Дмитрий Павлович. Вы порядочный подонок». — «А жаль, что ты женщина». — «Да вы просто рыцарь после этого, да другой бы на вашем месте сразу в морду…» — «Я жить без нее не могу. Запомни и не лезь». — «Ах, прошу прощения». — «Это я прошу, ты права». Поль вошла с чайником и поинтересовалась проницательно:

— Еще не подрались? Я сейчас на кухне пленила Карапетяна. Уже приценивается и предлагает триста.

— За тебя или за костюм? — уточнила подружка ядовито.

Он бы давно отвадил эту змейку от дома, но у Поль никого больше нет. Кроме меня, конечно. А вдруг?.. Митя закурил, пальцы дрожат… что Карапетян — сам царь Соломон в славе своей не отказался бы… Соломон (пенсионер) сунулся в дверь одновременно со стуком, сказал любезно:

— Митя, к телефону. — И опасливым шепотом, спеша по коридору за ним: — Я уже почти сколотил оппозицию против Мамедовны. Мы с вами как интеллигенты…

— Извините, Соломон Ильич. Да!

— Митюша! Как дела? Освободился?

— От чего?

— Вышел в отставку?

— А! Да, свободен.

— Так я сейчас подъеду. У меня к тебе новость. Обалдеешь.

— Подъезжай. — Повесил трубку.

— Так вот, Митя. Вы, как работник крупного издательства…

— С сегодняшнего дня я свободный художник.

— Искренне рад за вас. Тогда как член Союза…

— Соломон Ильич, бороться с женщиной?

— Это не женщина. Это враг народа.

— Мы тут не прописаны, — выбросил Митя главный козырь, Соломон отлично разбирался в теории абсурда (документа с серпом и молотом при участковом отделении), еще помнил лишенцев, покивал разочарованно, заорал, ткнув пальцем в коридорную полутьму, где действительно стояло недвижное местное memento morн:

— А этот глухой пень прописан чуть не с первой русской революции — и ни бум-бум! — И снова шепот, сопровождающий Митю до его двери: — Вы замечали, что Карапетян специально оставляет в уборной свет?

— Не замечал.

— Назло мне.

Н-да, платоновские пиры… слава Богу, я не реалист. Митя сидел, облокотясь о стол, потягивая крутой чаек, и наблюдал за женщинами на диване, почти не вслушиваясь в «прелестный лепет». Поль слишком горда — или застенчива, — чтоб жаловаться, во всем виноват он сам. Когда он «освобождался» (в этом неодолимом стремлении что-то от «русского странничества» — красиво звучит; Достоевский, Константин Леонтьев), на день, на три, на неделю в «своей» компании или в случайной, попутной, или в Милом, в одиночестве — он не мог ей позвонить: сдался бы на голос, вернулся бы на взлете. Выручала Дуняша. «Дуняш, сообщи Поль, что со мной все в порядке, скоро буду». — «Сам сообщай!» — «Ну пожалуйста, в последний раз!» — «Иди ты, знаешь куда?» Туда и иду, размышлял он сейчас, к черту.

Неожиданно вошел Вэлос (так, что все вздрогнули), заявил пророческой скороговоркой обманщицы-цыганки на базаре:

— Тебя ожидают большие деньги и слава.

— Это по чьей же милости?

— Естественно, по моей.

Вэлос — старинный друг и шарлатан — вот уже пять лет вел деятельность полулегальную, озаренную адским отблеском уголовного кодекса, но не попадался, напротив, расширял подпольные сферы, теоретически объясняя наплыв клиентов кризисом атеизма при социализме.