Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

В декабре 1915 года сюда вселились. Думали, что надолго. А через две недели Пётр Сергеевич, хозяин, умер. Так, внезапно: после обеда, в столовой, наклонился что-то поднять – и упал. Сохранилась кипа телеграмм с соболезнованиями, утешениями и прочими произведениями некрологического жанра. Тогда была война. Прошёл год. Отрёкся государь. Ещё через год начался голод. Потом террор. Дом на углу Бассейной и Греческого стал пустеть – как и весь Петроград. Уехал Милюков. Гумилёва расстреляли. Одоевцева с молодым мужем Георгием Ивановым готовилась к эмиграции. Только в двадцать втором году Питер стал оживать, непохожий на прежний «блистательный Санкт-Петербург», новый, советско-нэповский. В Дом и в Квартиру потянулись новые жильцы.

Это советские неологизмы – «съемщик, жиличка». В каждой комнате завелось по съёмщику, то есть по семье. Бывшим хозяевам разрешили проживать в двух комнатах. Вдова и её сын, научный сотрудник Ботанического института, «уплотнились» в столовую и в будуар. В этих загромождённых скрипучей фамильной мебелью хоромах в 1925 году поселилась ещё одна жиличка: молодая красавица с удивительно мягкими волнистыми волосами, собранными в длинную косу, – моя бабушка Вера Александровна. Внучка крепостной крестьянки вышла замуж за сына богатого помещика; хотя бы за это – спасибо революции! Через семь лет родилась моя мать, тоже Вера, а вскоре после этого бывшая хозяйка квартиры, Надежда, отошла в мир иной, и памятью о ней остался портрет в раме чёрного дерева на стене: великолепная дама в корсете, в жемчугах, с какой-то фантастической старорежимной причёской и простодушно-припухлым овалом юного лица.

Остальные комнаты жили своей жизнью, меняя обитателей.

Больше всего повезло Кабинету. Вначале на его двадцати восьми метрах обосновалась обширная семья то ли из Житомира, то ли из Бердичева, потом они съехали, и комната каким-то образом перешла в ведение Александринского театра. Перед войной в ней поселились скрипач из театрального оркестра Яков Израилич и его жена Берта. Эти сохранились надолго, и их я помню. Он был смирный, очень интеллигентный худенький плешивый старичок; она – как бы в противовес и в дополнение – толстая старая еврейка с местечковым акцентом и тяжеловесной походкой, ценительница чеснока и лука; топая по коридору на кухню, она любила громко утробно рыгнуть. Мужа своего, музыканта, называла Нюсей. В середине шестидесятых Берта с Нюсей получили квартиру, и в Кабинет вселилась семья молодого провинциального актёра, только-только приехавшего откуда-то с юга в Ленинград. По утрам бывало слышно, как актёр произносит трудные словосочетания и скороговорки; голос его звучал, как раковина. Впоследствии я часто слышал по радио этот голос, красивый, глубокий, барский. Актёр стал известным, даже получил «народного». На кухне актёр варил себе яйцо всмятку: стоял с часами и смотрел строгим взглядом, в положенное время снимал кастрюлечку и уносил свой завтрак в комнату. Звали его Николай Мартон.

После Мартона Кабинетом овладели жильцы совершенно другого рода. Милиционер Саша, родом из Краснодара, получил жилплощадь по службе и прописал тут же свою жену Валю, лимитчицу с фабрики. Был с ними и какой-то заброшенный синюшный мальчишка, слонявшийся по коридору (к тому времени малую гостиную разгородили, и образовался коридор), пока его родители общались между собой. Общение это обычно начиналось пьянкой, переходящей в любовь, а заканчивалось непременно дракой. Саша начинал «учить» свою жену (на что, видимо, имел веские причины). Валька орала благим и неблагим матом, била посуду, вырывалась нагишом в коридор, где начинались гонки до кухни, до ванной – и обратно… Сашу скоро за пьянство прогнали со службы; Валька спилась и пошла в проститутки. Когда за ней приходила милиция, она запиралась в уборной или хватала на руки ребёнка; в таких позициях осуществлять задержание запрещает закон, и милиция уходила ни с чем.

В конце концов против Валентины объединились все жильцы Квартиры. Дошло до суда; выселили Валентину, а вслед за ней сгинул и пьяненький Саша (к маме в Краснодар уехал; там его, кажется, зарезали). Мальчонку отправили к родне в Вологодскую деревню. А Кабинет ещё трижды заселялся новыми жильцами. Был тут Славик из Сочи, ресторанный официант, любвеобильный настолько, что возле коммунального телефона, по которому он часами, сидючи, беседовал со своими возлюбленными, на стене образовалось огромное жирное пятно. Была ярославская старушка (говорила на «о», по-деревенски) семидесяти лет, однако при любовнике – важном Израиле Лазариче с золотыми зубами. Всякое было в Кабинете.