Три куля черных сухарей

Во дворе Васька очистил снег у погреба, поддел кочергой и отвернул заиндевевшую с внутренней стороны крышку. Из темной дыры погреба дохнуло затхлой теплотой. По скользкой лестнице Васька спустился в погреб. Здесь было сыро, пахло бочками из-под солений, овощной гнилью, плесенью.

Заглянул Васька в одну бочку — пусто, в ней когда-то была капуста, давно кончилась. Заглянул в другую — толстый слой плесени покрыл протухший рассол. Закатал Васька рукав повыше и сунул руку по самый локоть в бочку, стал шарить в холодном рассоле. Разбухшие бодылья укропа и разложившиеся уже, неприятно мягкие широкие листья хрена липли к руке. Рассол оказался холодным, и рука быстро закоченела, в пальцах закололо, но Васька все шарил и шарил, пока под руку не попался огурец. Огурец был старый, осклизлый, с провалившимся боком, но Васька и такому был рад. Положил его на деревянный кружок, подул на пальцы, отогрел и снова полез в рассол. Но сколько ни мутил его, больше ничего не выудил.

Вытер руку валявшейся тряпкой, сунул под мышку — стал отогревать. Увидел в углу, где когда-то хранилась картошка, кучу мусора. Тонкие, бледные картофельные ростки тянулись из нее вверх. Схватив кочергу, Васька принялся разгребать кучу. Переворошив всю, он нашел лишь несколько штук мелких, не больше наперстка, мягких, сморщенных картофелин и такую же маленькую и мягкую луковицу. «Улов» был невелик, но Васька обрадовался и этой находке, обдул, сунул в карман.

В другом углу, в песке, где с осени лежали морковь и свекла, Васька совсем ничего не обнаружил.

Собрав свои трофеи, Васька понес их в дом.

Танька и Алешка встретили его пытливыми голодными взглядами. Чтобы успокоить их, Васька бодро сказал:

— Сейчас суп сварим… Рассольник, — и он выложил на стол свою добычу.

Танька, осмотрев огурец, сморщила брезгливо нос:

— Он же гнилой.

— Ничего. Это он сырой такой. А сварится — совсем другой будет, — успокоил ее Васька.

Поверив брату, Танька принялась шуровать в печке, а Васька стал чистить картошку. Чтобы не срезать мякоть, он скоблил ее, как скоблят молодые, только вытащенные из-под зеленого куста клубни. Мягкая, будто из ваты, картошка не поддавалась скоблению, и тогда Васька помыл ее тщательно в нескольких водах и так, прямо в кожуре, разрезал на мелкие кусочки и бросил в кипящую воду.

От огурца несло гнилью, и чем больше Васька его мыл, тем меньше от него оставалось.

— Может, не надо его класть? — усомнилась Танька. — Он воняет…

— «Воняет, воняет»… — рассердился Васька. — А что же класть? Воняет — за тобой не гоняет, можешь не есть.

Он раскрошил огурец и положил в ту же кастрюлю. Лук надо было пережарить на сковородке, но жиров в доме никаких не было, и Васька, раскромсав луковицу, бросил и ее в суп.

Кипит варево в кастрюле, ждут его Алешка и Танька не дождутся. А Васька, как заправский повар, не торопится, все делает как надо, как делает обычно мать, когда готовит обед. И эта обстоятельность, и Васькина деловитость внушают ребятам уверенность, что скоро они будут сыты.

В довершение ко всему Васька вылил в кастрюлю содержимое бидончика и, подождав, пока снова закипит, сдвинул кастрюлю на край плиты.

— Ну, налетайте! — скомандовал он весело и стал разливать суп по тарелкам.

Первой попробовала суп Танька и тут же, не сумев проглотить, сморщилась, заплевалась, бросила на стол ложку.

— Ты чего, ты чего? — строго закричал Васька. — Не нравится — не ешь, а другим аппетит не порть. Ешь, Алеш. Только подсоли, я забыл посолить.

— Он горький и вонючий… — сказала Танька.

— Опять «вонючий»! Привередливая какая! Ешь, Алеш, ешь, не обращай на нее внимания.

Алешка недоверчиво мешал суп ложкой, но есть не решался.

Васька зачерпнул полную ложку и, не раздумывая, проглотил, как глотал когда-то горькое лекарство.

— Ну и ничего. Суп как суп, — сказал он, с трудом сдерживаясь, чтобы не сплюнуть горечь.

— А песок? — не унималась Танька.

— Че песок?

— Песок на зубах скрипит.

— Ну и что? Это, наверное, попал с пшеном, когда я собирал его с дороги. — И посоветовал: — А ты ложкой не греби по дну тарелки, бери с вершочку. Песок на дно оседает. И зубами нечего жевать. Че тут жевать? Бери в рот и глотай. — И Васька глотал ложку за ложкой. Глотал да подхваливал.

А к вечеру у него разболелся живот, началась рвота, расстроился желудок. И когда мать пришла с работы, его уже так вымотало, что пришлось вызывать врача. У Васьки врач признал дизентерию, и его немедленно отвезли в больницу…

БУРАКИ

Лечили Ваську долго. Вышел он из больницы стриженый, тощий и длинный. От худобы скулы выпирали, как у монгола. Глаза провалились в глубокие синие впадины.

Вышел, а на улице снега уже нет и в помине, солнышко светит, тропки просохли, на пригорках травка зеленеет. Пришлось Ваське снять шапку, завернуть в узелок. Мать проводила его за больничные ворота, спросила:

— Дойдешь ли?

— Дойду… — И улыбнулся Васька. Солнышку, траве, просохшим тропкам улыбнулся.

— Шапку надел бы: совсем не жарко, простудишься.

— Не… — сказал Васька и пошел медленно домой.