Три седьмицы до костра

"Простите", - прошептала я, а тьма внутри ширилась, пенилась, норовила выплеснуться наружу.

***

Тьма ведёт меня, словно пьяную, к домику Вилора. Открывает щеколду. И лишь тогда, стоя во дворе, я немного прихожу в себя и ужасаюсь. Что я тут делаю. Что я вообще делаю. Прихожу за восемь седьмиц до полуночи к служителю, стою, полуголая - платье я накинула на ночную рубашку, босые ноги вставила в сапоги - в его дворе.

Вилора в доме нет. Это я чувствую, как и приступ удушливой паники, но потом понимаю, что он все же где-то рядом. За домиком служителя - небольшой амбар. Кажется, при ласе Томасе там, как и в других амбарах, хранили сено. Неизвестно, зачем амбар с сеном был нужен нынешнему служителю, не державшему никакой скотины. Я мигом вспомнила Вада, которого застала в сарае с женщиной - и краска залила щеки. А если и Вилор... 

Подошла и резко распахнула дверцу. 

Вилор действительно обнаружился внутри - в стене имелось крепление для факела, довольно опасная затея, с учетом того, что в амбаре действительно осталось сено, о котором, вероятно, забыли деревенские. Мой служитель был один, полностью одетый, словно собрался уходить или только что пришел, хотя, возможно, просто замерз - синий плащ, черная рубашка и брюки. Расставлял глиняные чашки в узкий самодельный стеллаж. 

Увидев меня, он тоже вспыхнул - то ли от неожиданности, то ли от смущения, словно я застала его за чем-то постыдным. Я захожу, закрываю дверь за собой - внутри неожиданно тепло, не хочется впускать ночную прохладу. 

- Не говори ничего, - быстро сказала я. - Не надо, я знаю все, что ты хочешь сказать. Я не должна была приходить, это безрассудно, глупо, неправильно. Меня никто не видел, никто не знает, что я здесь. Я ничего от тебя не прошу, ничего не требую. Давай, я помогу чашки расставить. 

Довольно смелое заявление, с учетом того, что руки все так же дрожат. И голос тоже дрожит. И всё, что я говорю - полный бред. Я пришла именно просить. А может быть, даже требовать, не имея для того никаких оснований. И оба мы это знаем.

Но чашки мы расставляем довольно быстро, и ни одна из них не разбита в итоге - уже хорошо. Теперь мы совсем близко друг от друга. И я снова начинаю говорить, смирившись с тем, что эти безнадёжные, стыдные, предательски-откровенные слова будут сегодня сказаны, словно опять - набрала камней потяжелее и ныряю, где поглубже.

- Я люблю тебя, Вилор. Сразу, как тогда, на речке увидела, поняла, что я - твоя. А вот ты - не мой, и моим никогда не станешь, я понимаю. Но я больше молчать не могу. И жить так, рядом с тобой, и в то же время без тебя - тоже. Рано или поздно, ты уедешь, а я выйду замуж. У нас тут все выходят, а я знаю, что если не с тобой, то неважно с кем коротать эту жизнь. Родителям важно будет, они мне мужа найдут, год - другой спустя... не важно. Я тебе не нужна, так, как ты мне, но все же я знаю, что я тебе нравлюсь. Чувствую, как время уходит, словно песок, каждая горсть приближает твой отъезд. Разреши мне... Пожалуйста. 

Перевожу дыхание. В полной тишине мы стоим друг напротив друг друга. Отсветы огня за его спиной подсвечивают мое лицо, его светлые волосы.

- Тая, мне нельзя...

- Ты меня не любишь, - я обнимаю Вилора за плечи, встаю на цыпочки, чтобы коснуться губами лица. - Но я тебе нравлюсь. А ты мне нужен, очень-очень-очень нужен. Сегодня. Сейчас.

Время бежит, как напуганный выстрелом конь. Вот только Вилор об этом не знает, не чувствует так, как я.

- Девочка моя, Тасенька… - шепчет в ответ Вилор, целует мне волосы, макушку. – Конечно, люблю, сразу понял, что не смогу уйти от тебя, как увидел тогда, на речке. Ты еще ребенком была, худенькая, бледная, а глаза горят, непокорные, яркие, и такая боль в них…Я все эти годы тебя вспоминал, а как увидел в городе, понял, что не смогу, как бы Герих не просил остаться. Но нельзя, Таюшка, не со мной, не сейчас, пойми, пожалуйста… Я служитель Неба, мы клятву даем, я жениться на тебе не смогу, даже если уйду, нас клеймят на всю жизнь, но все должно измениться, когда… А если ребеночек будет, Тая, Тая…

Вилор пытается расстегнуть ворот, но пальцы и его не слушаются – и он просто рвет рубашку, показывая мне клеймо служителя, как у рабов в соседнем Грионе – полумесяц над костром. Несводимое даже магией, горячее под моими пальцами... а тьма могла бы вывести его, я знаю. Знаю, но сказать не могу.

Что он теряет, кроме своего служения, думаю я, мысли лихорадочные, ненормальные, раскаленные, как угольки. – А если никто не узнает, даже если со мной что-то случится, никто же не узнает про него, он не пострадает. Меня, меня муж, если будет он когда-нибудь, убить может, меня родители проклянут, и ребенок – мне его носить, не ему… А я про него никому не скажу, даже под пыткой.

Может быть, это любовь моя такая, может, это тьма, окрепшая иномирная сила, скручивает все внутренности в один тугой комок. Что у меня есть такого, что я могу предложить ему, что переломит все страхи, все важные, неоспоримые причины оставить меня сейчас и уйти, кроме меня самой..?