Три шершавых языка

Но первые секунды никто не стрелял. Все будто ждали, кто окажется первым. В итоге нашелся некий смельчак, сделавший короткую очередь с краю засады, и все подразделение вторило ему винтовочным хором. Часть беглецов бросилось обратно в рощу, и оттуда началась беглая пальба пары калашниковых.

Но пулеметчик молчал. Заметив это, сержант встал и, совершенно не выказывая страха поймать своим телом вражескую пулю, подошел к пулеметчику, коим был наш герой, и тяжелым кулаком ударил по его каске.

– Я тебя, сука, твою мать, урою, а ну, сука, работай, ты что, твою мать, на курорт, что ли, сука, сюда приехал, – проорал он сквозь шум боя и ударил его еще раз.

Пулемет все-таки заработал, да так, будто в него вселился сам сатана. Его грохот был подобен раскатам грома среди усыпляющего шума дождя остальных винтовок. А голодные до крови пули стригли все, что попадалось им на пути. Стволы деревьев разрывались в щепы, а кроны подпрыгнув падали на землю, вместе с теми, кто успел за ними спрятаться.

Две злющие сотни патронов вышли без одной осечки. Каждый грамм свинца отдался своему черному делу на пике своей кровожадности. И с той секунды, как пулемет замолчал, больше никому не было нужды открывать огонь в чью-либо сторону. Наступила звенящая в ушах тишина, да такая, какую вы никогда бы не забыли.

***

На земле распласталось семь трупов. Среди них лишь двое оказались мужчинами. «Черт их побери, одеваются так, что хрен поймешь, кто мужик, кто баба, кто ребенок», – сквозь плевки возмущался сержант. В роще обнаружились еще одиннадцать трупов, почти все женщины, кое-кто совсем еще дети. Солдаты бросали взгляды из стороны в сторону, жрать апельсины никому уже не хотелось. Все они ожидали, что лицом к лицу столкнутся с обвешанными взрывчаткой террористами, жаждущими стереть с лица земли их любимую Америку. Но вместо этого они сделали то, что чувства гордости совсем не вызывало. Подвиг перед своей страной предстал непростительной ошибкой, какую каждый будет скрывать в глубине своей души до конца своих дней. Этакий вечно пылающий уголек, мучительно обжигающий своим жаром.

Конечно же, будущим солдатам никто и никогда не будет рассказывать, что на каждого убитого человека с оружием они отправят в мир иной трех-четырех ни в чем неповинных человеческих душ. И неважно, с какими бы благородными побуждениями ты не шел спасать мир. Именно это, прежде всего, они не должны были знать.

Таковы забавные казусы войны, и если ты думаешь об этом, то уже трудно становится понять, а действительно ли ты совершаешь благородное деяние и нужно ли это на самом деле твоей стране. Только бездонная вера в благость своего героизма спасает тебя от мыслей, от сомнений, от мук совести. А точнее, только сумасшедшее, слепое безумие в высшей степени твердолобого человека. Потому, и только потому, именно двадцатилетние парни должны идти воевать, вместо ребят постарше, поопытнее. Помнится, кто-то уже говорил, что если бы на войну отправляли одних стариков, то солдаты умирали бы исключительно от преклонной дряхлости.

Меньше всего радости от произошедшего испытывал тот, кто угробил почти все эти невинные человеческие жизни. Чей пулемет был бездумной, как назло, самой беспощадной машиной для убийства. Ни в коем разе нельзя видеть то, что ты натворил, в таких случаях. Боже упаси, и близко подходить к таким безумным проявлениям своего мастерства.

Но Марк видел все. По своей неопытности он тщательно осмотрел каждый труп, оценил свой вклад для каждого из павших и навсегда запечатлел это в своей памяти и душе. Сомнений не было. Только его оружие имело столько злобы отрывать руки и ноги к чертям собачьим. Делать дыры в телах с три пальца шириной. Превращать в ошметки человеческие черепушки, словно это были спелые арбузы. «А другие что, черт возьми, делали, в ворон стреляли?» – кипел он в душе.

Именно с этой поры служба для Марка превратилась в настоящий ад. Отныне и вовек она представлялась раскаленной сковородой, на которой как в кипящем масле скакала его навечно проклятая душонка. Сцены душераздирающих глупостей из жизни в учебной части теперь не казались такими уж болезненными и отталкивающими. Даже отпечатавшийся в памяти вид загаженного армейского сортира перестал быть ярким символом низвержения на дно человеческой лестницы. Отныне служба превратилась в ежедневную борьбу со своими мыслями, со своими обязанностями. Со страхом безвольной неизбежности вновь и вновь творить свое мерзостное дело.

Так вот почему здесь столько самоубийств, осенило Марка, когда ему пришлось помогать грузить ящик с очередным самострелом. Ну да, по неосторожности обращения с оружием! Расскажите-ка мне! Тоже, поди, нажрался и сказал «Привет, белый свет». Да ладно, братан, я просто завидую немного.