Три смерти Ивана Громака

И хотя чуть ли не половина представителей творческого писательского цеха (1215 человек) ушли воевать на фронт, остальные не скупились на литературные шедевры. Михаил Шолохов и Константин Симонов, Эдуард Казакевич и Александр Твардовский – эти выдающиеся имена были у всех на слуху.

Последний из перечисленных уже написал стихотворение «Иван Громак», но наш главный герой, как говорилось, ещё ничего не знал о том, что он вошёл в историю…

* * *

Новый 1944 год в госпитале праздновали весьма бурно. Медработники втихаря глушили спирт, а после запускали в небо салюты из трофейных и отечественных ракетниц, а их пациенты довольствовались усиленным питанием и неограниченным количеством компота.

Рождество Христово тоже отмечали. Но не все. И в атмосфере ещё большей секретности.

Как, впрочем, и старый Новый год (Василия), и Крещение Господне…

После продолжительных зимних праздников Гершензон, совершавший традиционный утренний обход, надолго задержался у кровати Громака.

– Как ты, Ванюша? – поинтересовался он.

– Прекрасно, – отозвался ефрейтор и добавил: – В идеальной, можно сказать, форме!

– К бою готов?

– На все сто, товарищ военврач, – заверил Иван. – Вот только «Кочубея»[34] дочитаю – и вперёд в атаку!

– Увлекаешься историей? – полюбопытствовал хирург.

– Ну да… И Первенцева крепко уважаю. Как писателя, конечно.

– Хочу похвастаться, сынок: я лично с Аркадием Алексеевичем знаком…

– Ух ты! – широко распахнул глаза Громак. – Даже не верится… Завидно мне, Израиль Соломонович!

– Зависть – плохое качество, – улыбнулся Гершензон.

– Так ведь я по-белому… – серьёзно пояснил Иван.

– Это меняет дело… – И хирург пояснил: – Как спецкор «Известий», Аркадий Алексеевич приезжал к нам в госпиталь с целью написания статьи об одном геройском лётчике, но что-то у них пошло не так. Не сложилось, одним словом.

– Жаль… Как по мне, чем больше мы будем знать о наших героях, тем быстрее подойдёт конец этой проклятой войне.

Гершензон кивнул, а потом спросил:

– А тебе известно, что Первенцев – троюродный брат нашего великого поэта Владимира Владимировича Маяковского?

– Откуда?

– От верблюда! – пошутил хирург и неожиданно прочитал на память:

Я буду писатьи про то,

и про это,но нынчене времялюбовных ляс.Явсю своюзвонкую силу поэтатебе отдаюатакующий класс.Пролетариат —неуклюже и узкотому,

комукоммунизм западня.Для насэто слово —могучая музыка,могущаямертвыхсражаться поднять.

Немного помолчал и добавил:

– В своё время я всю поэму «Ленин» на память знал.

– Круто! – восхитился Иван и признался: – Но лично меня больше интересует другая литература. Проза… Аргументы, факты, история. Это куда важней разных сердечных воздыханий!

– Кому что, а курке – просо? – опять улыбнулся врач.

– Точно, – не сдавался Громак. – Всё это рифмование – не для моего ума. Может быть, не самого выдающегося, не шибко оригинального, но зато – точного, конкретного, не терпящего какого-либо фарисейства, двоезначности толкований или дешёвого рифмоплётства… По-моему, всё это: тьфу, чушь на постном масле. Пардон, Израиль Соломонович… Простите за выражение!

– Прощаю, – махнул рукой старый доктор, чьи уши за годы службы в госпиталях и не такое слыхали. А как иначе, скажите, реагировать нормальному русскому человеку (воину!), когда у него режут руку или ногу? – Это, Ваня, из-за твоего ограниченного словарного запаса. Будешь много читать…

– Куда уж больше? – удивился Громак.

– …Научишься выражать своё мнение и без крепких выражений. Чётко, взвешенно, аргументированно, серьёзно, – завершил свою мысль хирург. – И стихи полюбишь. Повзрослеешь немного, узнаешь, что такое настоящая любовь и…

– Ой, вряд ли… Як кажуть у нас на Украине: зарекалась свиня дерьмо есть!

Но Гершензон его словно не слышал и продолжал:

– Вот вернёшься домой – и напишешь книгу. Хорошую, правдивую, честную, одним словом – жизненную… О том, как отчаянная смелость и русская смекалка спасали нашего брата, казалось бы, в самых безвыходных ситуациях, как друг без страха и сомнений отдавал жизнь за друга, как горстки мальчишек шли на верную смерть, чтобы не пустить врага в родной дом!

Израиль Соломонович достал кусок марли с рваными краями и промокнул ставшие вдруг влажными глаза.

– У вас это лучше получится, – расчувствовался Громак и тоже чуть не пустил слезу. – Вам и карты в руки!

– У меня нет времени. Жить осталось максимум полгода, – тяжело вздохнул Израиль Соломонович. – Рак… Знаешь такую болячку?

– Слыхал краем уха… – осторожно ответил Иван.

– Ну вот… А так хочется до Победы дожить! Ладно… Хочу я, Ваня, кое-что отдать тебе, чтобы память обо мне сохранил. Правда, коммунистам и евреям таких оберегов иметь не полагается, но… – старый доктор ещё раз порылся в кармане халата и спустя мгновение повесил на шею юному солдату шнурок с крестиком.

– Не гневите Бога, Израиль Соломонович! – шутливо возмутился Иван. – Я же комсомолец…