Три заповеди Люцифера

Огромный госпиталь был наполнен людьми, как улей пчёлами. Кругом, даже в коридоре, стояли кровати с больными, резко пахло карболкой, кровью и ещё чем-то специфическим, отчего мои матросики закрутили головами.

– Не пойму, чем в нос шибает! – выразил общее настроение Тутаращенко, у которого, в связи с надвигающейся слепотой, обострилось обоняние. – Вроде как мясом гнилым отдаёт, и в то же время карамелью попахивает. Чудно, прости господи!

В отличие от моих подопечных, я хорошо знал этот запах – так пахнет человеческий гной. Я хотел сказать об этом подчинённым, и ещё присовокупить, что гной есть предвестник заживления раны и его боятся не надо. Хуже, если рана не заживает, а исходит сукровицей, или, не дай господь, оборачивается заражением крови – гангреной.

Однако ничего этого я поведать не успел, так как в этот момент на другом конце больничного коридора громко и назидательно зазвучал чей-то раскатистый голос, обертоны которого мне показались чрезвычайно знакомыми. Подойдя ближе, я узрел высокого широкоплечего врача в забрызганном кровью халате, который за какую-то оплошность распекал молоденькую сестру милосердия. Что-то очень знакомое было в его открытом широкоскулом лице исконного русака и манере разговора, но, как ни старался я, вспомнить не мог.

– Запомните голубушка! Вы не мне служите, и не господину главному врачу! Больница – это храм! Храм страждущих! Слышите меня? Храм, а не свинарник! Так что потрудитесь, любезнейшая, неукоснительно соблюдать нормы санитарии, и инструмент держать в состоянии стерильности!

– Кожемяка! – осенило меня. – Ну конечно, он – Василий Сокольских, который пять лет назад возле памятника академика Виллие наставлял меня на путь истинный. За эти годы Василий ещё больше заматерел и раздался в плечах, вот только вольнодумской бородки на его лице теперь не было.

– Доктор Сокольских? – обратился я к нему, и по его взгляду с сожалением понял, что он меня не помнит.

– Чем могу служить, господин лейтенант? – уважительно пробасил Василий, глядя мне в лицо.

– Ты уже сослужил мне службу, Кожемяка, и поэтому я у тебя в долгу, – сказал я, в глубине души надеясь, что память вернёт его в тот осенний день, которому было суждено стать днём нашего знакомства.

– Кожемяка? – удивился хирург. – Ах, да! Ну, конечно, Кожемяка! Простите, ради бога! Я не зазнался, просто стал забывать студенческое прозвище. Столько лет прошло…

– Пять! Прошло пять лет, – уточнил я и коротко обрисовал нашу встречу возле памятника. После моих слов Василий звучно шлёпнул себя ладонью по лбу.

– А не тот ли Вы саратовский юноша, который с растерянным видом бродил возле памятника по заплёванному газону, и не знал, на какой факультет подать прошение?

– Он самый! – облегчённо выдохнул я. Нет, память у Кожемяки была отменная.

– Если бы не ваша подсказка, я бы Вас сам никогда не узнал, – признался доктор. – Из Вас, юноша, получился блестящий офицер.

– Прежде всего я, как и Вы – медик, а всё остальное – вторично. Вот, привёз в госпиталь своих матросов, но у вас здесь такое столпотворение, что я даже не знаю, к кому обратиться.

– Ну это, брат, дело поправимо! – улыбнулся Кожемяка и положил тяжёлую длань на мой левый погон. – Сейчас я всё устрою.