Три заповеди Люцифера

Проехав примерно половину пути, я неожиданно увидел в толпе знакомое лицо. Это было лицо девушки, которую я видел раньше, но недолго, можно сказать – мимолётно, но о которой слышал от моего товарища, доктора Сокольских.

– Грушенька Лебединская, – вспомнил я имя девушки. – Дочь героически погибшего капитана Лебединского.

Не знаю, что именно, но что-то заставило меня остановить извозчика. Я бросил ему в корявую ладонь пятиалтынный и поспешил вслед за сестрой милосердия. О чём я буду говорить с незнакомым мне человеком, я не задумывался, но чутьё подсказывало мне, что все мои действия – чистой воды авантюра и делать этого не следует. Однако я был молод, самонадеян, к тому же рассказ Кожемяки о нравственной чистоте девушки меня заинтриговал, и я во чтобы то ни стало решил с ней познакомиться.

Девушка тем временем, потупив взор, мелкими шажками быстро удалялась от Адмиралтейства в противоположную сторону, однако это меня не смутило, и я последовал за ней. Пройдя пару кварталов Лебединская свернула под арку трёхэтажного каменного дома, украшенного фамильным гербом. Помедлив мгновенье, я последовал за ней, наивно предполагая, что этот дом и есть конечная точка её пути. Однако я ошибся: двор, куда зашла девушка, оказался проходным и я еле успел заметить, как за углом мелькнул подол её скромного коричневого платья. Я ускорил шаг, быстро повернул за угол, и к своему удивлению столкнулся с Лебединской, как говориться, нос к носу.

– Сударь! Да Вы никак преследуете меня? – гневно произнесла девушка. Она была ниже меня ростом, поэтому глядела на меня, задрав подбородок, отчего моему взору открылась её шея, и я сумел разглядеть маленькую родинку, которая притаилась в ямке у самого основания шеи.

Ах, как она была хороша в гневе! Щёки её покрылись румянцем, чёрные глаза сверкали, как антрацит в лучах полуденного солнца, губы цвета спелой вишни были приоткрыты, и во рту влажно поблёскивали ровненькие белые зубки.

– Хорошо ли это, господин офицер? – продолжала нападать на меня маленькая фурия. – Ваше поведение есть моветон!

– Простите великодушно! – с улыбкой произнёс я, стараясь придать голосу наиболее проникновенное звучание. – Возможно, моё поведение действительно выходит за рамки приличия, но у меня есть небольшое оправдание. Надеюсь, Вы его примете.

Девушка недоверчиво посмотрела на меня, но воинственность на мгновенье утратила. Я не преминул этим воспользоваться.

– Дело в том, что мы знакомы, точнее, я Вас знаю, а Вы меня нет. Мой товарищ по университету, доктор Сокольских оценил Вас, как сестру милосердия и свою ближайшую помощницу, очень высоко. Мы с ним коллеги, и всё, что он о Вас говорил, мне, как медику, чрезвычайно интересно.

После этих слов наступила пауза, во время которой я явственно ощутил, как лёд недоверия в душе моей собеседницы стал ощутимо таять. Видимо, фамилия Сокольских имела над ней особую власть, и упоминание её, подобно заклинанию Аладдина, открывало доступ в тайникам девичьей души.

– Позвольте представиться! – принялся я развивать наметившееся потепление в наших отношениях, с наскоком, присущим скорее кавалеристу, но никак не морскому офицеру. – Евгений Саротозин – лейтенант российского флота и морской лекарь в одном лице. Ныне, по воле судеб и Высочайшему приказу, отправлен для дальнейшего прохождения службы на фрегат «Апостол Павел».

При этом я прищёлкнул каблуками и приложил два пальца к новенькой треуголке. – Разумеется, я знаю ваше имя, сударыня, но хотелось бы соблюсти все нормы приличия и услышать его из ваших уст.

– Аграфена Лебединская, – чуть помедлив, представилась девушка. – Сестра милосердия. Работаю в военном госпитале. Впрочем, это Вам известно. Теперь, господин лейтенант, когда все правила приличия соблюдены, я хотела бы услышать от Вас внятное объяснение по поводу Вашего внезапного интереса ко мне.

В голосе девушки опять прорезались повелительные нотки, да и сам голос утратил былую мягкость. Теперь я понимал, что нравственная чистота Грушеньки Лебединской, о которой мне говорил Кожемяка, давалась ей ой как нелегко!

– Вы можете презирать меня, госпожа Лебединская, но моему поступку нет внятного объяснения. Я увидел в толпе ваше лицо, соскочил с пролётки и последовал за вами. И вот теперь стою пред Вами, простой и грешный! Не велите казнить, велите миловать!

– Если Вы рассчитывали завязать со мной любовную интрижку, то вынуждена Вас разочаровать: я не тороплюсь замуж, а посему не бросаюсь в объятия первого встречного, даже если он является другом доктора Сокольских.

– Да, да, я помню, Василий Никифорович говорил, что Вы интересуетесь только медициной, точнее, хирургией. Вероятно, я не ошибусь, если предположу, что в своих девичьих грёзах Вы видите себя хирургом.

– И что в этом дурного?

– Право же, ничего. Вот только в России ещё не было ни одной женщины-хирурга, но Вы дерзайте! Вполне возможно, что я услышу о Вас, как о первой женщине, которая сделала в медицине карьеру.

– Я не хочу делать карьеру, – отозвалась девушка. – Я хочу лечить людей! Это моё призвание.

– Узнаю руку Сокольского! Это он всегда любил повторять о призвании, и о том, что медицина – своего рода религия, образ жизни.

– Мне надо идти, – перебила Лебединская. – У меня срочное дело.

– Не смею Вас больше задерживать, – склонив голову, ответил я с грустью в голосе, и протянул руку чтобы овладеть её рукой и напоследок галантно поцеловать маленькое смуглое запястье. Она не противилась и протянула руку для поцелуя.