Три жизни: Кибальчич

Через несколько дней в Мезень нагрянули жандармы и следователь — разбирать дело "о недостойном поведении псаломщика Иваницкого". Все жалобы и доносы, как анонимные, так и подписанные, сходились на одном: бунтарь, подстрекатель, о власти непочтительно, с насмешкой отзывается.

Кара последовала мгновенно: заключить в тюрьму Елецкого монастыря, что в Чернигове, сроком на один год.

Не смогли друзья вызволить Максима Петровича из тюрьмы.

…Минул срок заточения. В одиночной камере, на тяжких работах закалилась и еще больше окрепла душа Максима Петровича, окончательно утвердился он: только в борьбе за счастье простых людей смысл жизни земной.

Открылись ворота темницы — у стен монастыря встречала его большая толпа: товарищи-семинаристы, односельчане, незнакомые молодые люди. Бросились обнимать, целовать, подняли на руки, понесли на Болдину гору, откуда широко виден Чернигов. Тут и подарок вручили: в кожаном переплете, переписанную от руки, еще не изданную поэму Тараса Шевченко "Сон".

А вечером собрались литераторы, артисты, молодежь. Просили прочитать стихи. Прочитал Максим те, что были написаны в тюремной камере. И были в них гнев, страсть, боль за поруганную свободу, призыв к борьбе и вера в грядущее счастье родины. "Все сделаем, — сказали новые друзья, — чтобы издать новую книгу нашего поэта Максима Иваницкого".

На следующий день — домой, в Мезень. Скорее, скорее! А во дворе хаты и на улице ждали его селяне: "Заступник наш Максим вернулся!"

А через месяц радость несказанная: пришла весть из Чернигова, что провели через все рогатки цензуры друзья Максима его рукопись, сборник стихов, стихотворных драм и комедий из народной жизни. Книга уже в наборе! На крыльях полетел в губернский град мезенский псаломщик. Близка, близка к исполнению мечта заветная! Значит, не зря просиживал ночи над листами бумаги — при сальной свече, под голос сверчка за печью, и незримо толпами стояли вокруг те, кого со сцены видел.

Вот в типографии он, в руках листы корректуры, пахнущие краской. Сбылось… И тут, у наборного станка, к уху метранпаж нагнулся, весть, как черный ворон, сообщил: арестован Тарас Шевченко.

Его взяли по пути домой, в Мезень, — окружили телегу жандармы на потных темных лошадях. Назад, в Чернигов. Обыск в знакомой тюрьме Елецкого монастыря. Обнаружили письмо одного из членов тайного Кирилло-Мефодиевского братства и много другой крамолы. Вез своим селянам правду. Взяли и корректорские листы уже готовой книги. Ознакомился с оной епископ черниговский, приказал только: "Книгу по буквам разметать… Дело же богохульника и отступника псаломщика Мезенской церкви Максима Иваницкого передать из духовного ведомства в жандармское".

Не миновать Сибири. Всем родом собрали крупную сумму, внесли в епископскую кассу… на нужды Елецкого монастыря. Можно было в письме при деньгах и по-другому означить: "На покров пресвятой богородицы". В такой деликатной форме принимал взятки владыко.

Дело погасло, утекло в песок. Однако выпустили Иваницкого из тюрьмы на поруки родных, и десять лет чтоб ни строчки, и никаких "сборищ", и выезд за пределы уезда запрещается строжайше. Отлучили от церковного хора, о школе и говорить нечего.

Начало шестидесятых годов. Одна страшная весть за другой: смерть Шевченко, смерть Добролюбова, Чернышевский в Петропавловской крепости, разгромлен "Современник" — единственный журнал, через который пробивалась к народу прогрессивная русская мысль. Казалось, жизнь потеряла смысл. Стала седой голова Максима Петровича Иваницкого, согнулась крепкая спина. Но по-прежнему живым огнем горели глаза, думы не давали покоя ни днем, ни ночью: в чем же смысл жизни?

От одной страсти он не мог отказаться — бросить писать. И была написана "Поэма", наполненная щемящей грустью по неосуществленному; была в "Поэме" скорбь по рано умершей дочери. Никакой прямой крамолы. Потому и вышла в Чернигове тоненькой книжечкой — второй литературный труд Максима Иваницкого на долгом жизненном пути. (Уже много позже, перед смертью, дрожащей непослушной рукой написал он два автографа на "Моих думах" и "Поэме" — любимому внуку Николаю Кибальчичу, который в ту пору был студентом в Петербурге.)

Именно в это тяжкое десятилетие в жизни Максима Петровича Иваницкого загорелся веселый обнадеживающий костер — появился в его бедной хате мальчик с внимательным недетским взглядом — Коля Кибальчич.

Присматриваясь к внуку, подолгу разговаривая с ним, думал старик: "Вот в ком мое продолжение. Может, он найдет ту истину, в поисках которой исходил я свои дороги".

…Уже высоко в небе стояла луна; четко обозначился далекий горизонт; роса блестела на высокой траве; перепела перекликались в тихих лугах: "Спать пора! Спать пора!"

Дед и внук сидели на тулупе, тоже повлажневшем от росы. Максим Петрович стал набивать трубку, чиркнул спичкой, окутался ядовитым дымом.

Коля решился.

— Диду, мне надо с тобой посоветоваться. Об очень важном.

— Говори, внук.