Тридевять земель

– 15 числа утром, – сказал Алексей Алексеевич, – я был наверху, и, когда уже светало, был сменён. Сначала я лежал в кают-компании, а потом меня разбудил старший инженер-механик и говорит, что показались японцы. Я выскочил наверх, вижу с левой стороны показались два дымка. Потом адмирал поднял сигнал, и мы все повернули за ним. Число дымков всё увеличивалось. Я спустился вниз в кают-компанию, увидел старшего офицера и говорю, что на горизонте число дымков всё увеличивается. Старший офицер ничего мне на это не сказал. Я пошел на ют и стал опять смотреть. Число дымков уже было около десяти. Тогда я сбежал вниз в кают-компанию и говорю, что дымков видно уже с десяток. Старший офицер возразил: "Не может быть", и вышел наверх, посмотрел, ничего не сказал и опять спустился в каюту. Дымков становилось всё больше и больше, их было уже до двадцати. Раздалась тревога, и я, как и все, пошёл на своё место, на перевязочный пункт. Тут сидела команда – прислуга 47-м.-м. орудий, некоторые больные, которых не взяли на "Кострому". Вдалеке раздались выстрелы. Я посмотрел на сидящую команду и увидел страшное угнетение. Они сидели так, что голова касалась пола. Ужасный был вид. Я решил, что моя обязанность их подбодрить и обратился к одному из команды, фамилии его не помню, но он был большой весельчак. "Ну, что, братец, победим японцев?" – "Помирать надо, ваше благородие". Между тем, выстрелы все усиливались. У меня мелькнула мысль, что мне делать? Перевязывать раненых, или что другое, чтобы спасти их? Мне приходило в голову брать раненых, перевязывать и бросать за борт с поясами, потому что спасения никакого не ожидали. Вдруг остановилась машина. От этого было страшное впечатление. Значит, сломалась машина, сейчас конец. Я послал санитара узнать, в чём дело. Вдруг бегут матросы и кричат: "Адмирал поднял сигнал о сдаче". Я опять выскочил наверх – вижу сигнал. Не могу дать себе отчёта, какое было тогда у меня настроение, я думаю, не очень хорошее, противное. Нервы расстроились окончательно. Я бросился к себе вниз и стал собирать больных, но никого не было. Поднялась такая суета, что ничего разобрать было нельзя. По прошествии некоторого времени я опять пошёл наверх и вижу – японский флаг уже поднят. На меня это очень неприятно подействовало, и я сказал: "Позор сдаваться! В России не было такого позора!"

– Не знаете ли вы, – спросил прокурор, – какие распоряжения были отданы командиром по поводу порчи или сохранения орудий? К какому моменту это относится?

– Это было после поднятия японского флага.

– Что он говорил?

– Не сметь портить орудия, – несколько замявшись, ответил Алексей Алексеевич.

– Когда вы выразили свое негодование по поводу сдачи, как команда к этому отнеслась? – предложил вопрос присяжный поверенный Казаринов.

– Совершенно безучастно.

Павлуша, погрузившись в свои мысли, разглядывал кают-компанию. За шесть лет перед этим, в мае 1899-го года вернулись из заграницы "Джигит" и "Крейсер". Команды крейсеров были укомплектованы офицерами 8-го экипажа. "Крейсер" находился в плавании что-то около семи лет, и возвращение праздновали с размахом в Морском Собрании в Кронштадте, – Павлуша тогда впервые танцевал венгерку, – потом ещё раз в более узком кругу, здесь, в кают-компании Крюковских казарм. Компания подобралась удачная, и разошлись со светом. Павлуша плавал только на учебных судах и дальше Ревеля ещё не ходил, и какой-то чарующей музыкой звучали для него названия далёких мест, прилепившихся на границе суши и воды и разбросанных по земному шару: Борнгольм, Антивари, Катарро, Мессина, Палермо… Нагасаки… Названия слетали с губ офицеров небрежно, устало. И он, только что окончивший курс мичман, был среди них – равный среди равных.

Мысли его смешал присяжный поверенный Казаринов:

– Во время перехода от Либавы до Цусимы по дороге случались бури?

– Да, были, – подтвердил Алексей Алексеевич. – В Бискайском заливе нас захватил шторм, мы утопали в воде.

– Как велик был размах?

– Точно не могу сказать, говорили около двадцати градусов.

– Разрушения были во время бури? Отразилась буря на самом броненосце?

– Во время шторма я был в каюте и утопал в воде. Сундуки и чемоданы плавали. После этого моё бельё монополь никуда не годилось – всё было промочено.

И вот он опять был здесь, но не было на стенах флагов, винтовок, палашей, и не было голубых шаров для электрических лампочек, а двое из тех, с кем он делил тогда радость весны и возвращения, навсегда остались в свинцовых водах Цусимского пролива.

Слово попросил присяжный поверенный Шерман.

– Как провели командир и офицеры ночь с 14-го на 15-е? Спали, отдыхали?

– Совсем не спали. Были утомлены и как всегда после сильного возбуждения наступил страшный упадок сил. Я не могу объяснить, что они чувствовали, но видел, что ходили как сонные мухи.

Слово попросил присяжный Раппопорт.

– Скажите, свидетель, по поводу спасательных средств. Вы говорили, что решили перевязывать раненых и с поясами бросать их за борт. Какие же были для этого средства?

– Спасательные средства были.