Тридевять земель

А по ночам впечатления сражения, плена и суда опять терзали его. Когда шли в Сасебо на японских крейсерах, на месте боя 14 мая видели много плавающих трупов. Несколько раз ему снилось это серое море, эти окоченевшие трупы, – и хотя все они были в спасательных поясах, плавали лицом вниз.

В Сасебо пленных, партия за партией, без различия чинов и возраста, собирали в приёмном бараке, каждому предлагали раздеться догола и уложить свои вещи в парусинный мешок за номером, медное кольцо с тем же номером надевалось на палец владельца вещей. Затем толпу голых людей гнали в соседний барак, где помещались ванны – деревянные ящики, наполненные водой, сдобренной каким-то дезинфицирующим составом; в ящики загоняли по нескольку человек, причем санитары наблюдали, чтобы все окунались с головой, и тех, кто сопротивлялся, обливали из ведра. После ванны всем прививали оспу. Здесь в костюме Адама сидели скопом и офицеры, и нижние чины в ожидании, пока прививка подсохнет; предъявив кольцо, получали мешок с уже дезинфицированными вещами, и наконец водворялись в изоляционных бараках. Павлуша и думал в своих воспоминаниях об этом именно такими словами: "гнали", "загоняли", и при одном воспоминании о пережитом кровь бросалась ему в лицо. Разумом он понимал, что всё это было вполне рационально в смысле предупреждения заноса внутрь страны различных заразных болезней, так как о санитарном состоянии пленных японцы никаких определённых сведений не имели, но способ применения этих мер и манера обращения, конечно, могли бы быть иными, и ясно ощущалось, что японцы просто не смогли отказать себе в невинном удовольствии третировать европейцев, как скот, пригнанный из области, охваченной эпизоотией.

И когда такие картины овладевали сознанием Павлуши, а это случалось часто, он ненавидел и презирал себя до того, что избегал увидеть свое отражение в зеркале.

* * *

На новый адрес он получил письмо от матери, в котором, помимо всего прочего, она сообщала о том, что умер старик Фитенгоф. Другой старик – Ремизов – ещё жил, ещё клеймил конституцию и не оставлял надежды на истинно народное представительство, но история была уже запущена, и неслась со скоростью версты в минуту – как дрезина под гору.

В конце сентября стало известно, что Австро-Венгрия аннексирует Боснию и Герцеговину. Царь отказался принять австрийского посла Бертхольда, который должен был вручить ему собственноручное письмо императора Франца Иосифа, и велел, чтобы письмо было доставлено курьером. Узнав об этом, Павлуша преобразился, и одна неожиданная встреча ещё более подала ему надежду на поворот его судьбы.

В восьмом году русские консульства уже открылись в Харбине, Цицикаре, Хайларе, Чанчуне, Мукдене и Дайрене, и одну из этих должностей недавно занял переведенный из Афин Аркадий Модестович Хомяков, – тот самый никому неведомый и никем давным-давно невиданный внучатый племянник Фитенгофа, который обеспечивал его старость. В Харбин он явился прямо из Дубцов, куда проездом к новому месту службы заезжал вступить в наследство после умершего. С Павлушей они были приблизительно одного возраста и несколько раз встречались в детстве.

– Стоит, стоит богоспасаемый град Сапожок, – заверил Павлушу Аркадий Модестович, вручая письмо от Александры Николаевны, но ни о Соловьёвке, ни о своём почившем дядюшке долго говорить оказался не способен. – Жалко деда, – только и сказал он, – что дожил до такого позора… Мы снова застигнуты врасплох. Снова одурачены. И кем же? Да сами собой! Мы же сами еще в 1879 году предали Австрии Боснию и Герцеговину, допустив это "временное" занятие. Ведь знали же мы, чем дело должно кончиться, ведь мы же сами на тех же основаниях заняли Квантунский полуостров…

Они зашли в ресторацию Шторха.