Тридевять земель

Не сказал ли здесь истинный поэт в немногих словах именно то, что ученые мужи пытаются выразить в многостраничных своих фолиантах? Право, не даром первые ирландские короли непременно были поэтами, как и друиды. В древнейших ирландских преданиях функции бригонов и королей не имеют резкой границы. О самых древних бригонах говорится как о лицах княжеской крови. Тацит, повествуя об обычаях германцев, утверждает, что «царей они выбирают из наиболее знатных, вождей – из наиболее доблестных, но ни те, ни другие не имеют судебной власти: ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов, да и они делают это как бы не в наказание и не по распоряжению вождя, а якобы по повелению бога, который, как они верят, присутствует среди сражающихся» (De, 7). Цезарь не даром повествует о всевластии друидов. Согласно «Der Sachsenspiegel» судебному приставу запрещено носить меч. В суде обязаны являться безоружными. Состояние мира признается естественным. Его нарушитель, – тот, кто нарушает мир, (den vrede brichet), – лишается прав, или лишается мира и становится чем-то вроде первобытного изгоя. Под миром понимается установление государственной власти, (des kunges vride), но помнят саксы хранят память и о другом мире – о старом мире (alden vride), который императорская власть только подтвердила с согласия добрых рыцарей земли. Но всё это всего-лишь воспоминание о тех отдалённых эпохах, когда античные цари, осквернившие себя убийством, лишались права жертвоприношений, а вместе с этим и самой царской власти. Согласно Плутарху, магистратам многих греческих городов было строжайше запрещено иметь при себе какое-либо изделие из железа, что роднило их с римскими фламинами. Не отголосок ли это мифа об Астрее, когда она, дочь Юпитера и богини справедливости Фемиды, вынуждена была покинуть землю с наступлением железного века? И с чего бы Эйке фон Репков предпослал «Саксонскому зерцалу» поэтическую prolegomena? Что это, как не смутное воспоминание о том времени, когда голубой цветок еще давался в человеческие руки… Покажется ли нам невероятным, что Пегас ударом своего копыта остановил гору Геликон, которая начала колебаться от песен муз? Все в мироздании указывает на какое-то изначальное единство, и в конце концов, мы достигнем его в осуществленной власти добра, и как знать – не станут ли снова поэты властителями мира, как это было во времена Эпименида? И разве не был поэтом Солон? Мир, который кажется нам безвозвратно затерянным во времени, проявляет себя ежечасно и повсеместно, где угодно ему дышать. Мы производим свои разыскания подобно археологам и в каждой новой находке опять узнаём себя. (Не столько разум, сколько сердце подсказывает мне, что истина времени состоит в том, что не будущее, а прошлое является его целью.) Но, конечно, ни первое, ни второе не слагают с нас обязанностей настоящего, а скорее, усугубляют их. Если, как ты утверждаешь, а вслед за тобой и я, смысл жизни содержится в воспоминаниях, мы обязательно все вспомним, поддерживая друг друга у провалов памяти."

* * *

Письмо друга, исполненное нежного идеализма, сообщило Сергею Леонидовичу то легкое, с налетом нежной меланхолии, мечтательное состояние, за которым обычно следует творческий подъем и которое чудесным образом утоляет человеческое одиночество прозрением некоего всемирного закона, которым движется вселенная и которое в сознании людском неизменно связывается с непонятным, но столь осязаемым благом.

Стоял чудесный апрельский вечер, когда воздух умиротворял чистотой и прозрачностью, природа готовилась к таинственной инициации и приятным холодком веяло от затаившегося в низинах снега.

Вооружившись тростью отгонять деревенских собак, Сергей Леонидович не спеша пошел по желто-бурой сухой траве между бугристыми колеями уличной дороги. У изб на завалинках, заложив руки под передники, сидели пожилые бабы, беседуя о разных деревенских новостях и оглядывая с головы до ног проходящих и проезжающих. На бугре, на припеке дети играли в свайку.

На обратном пути попался ему навстречу старик Шароватов. Василий Прохорович слыл за кулака, мирского объедалу, – зимой, как слышал Сергей Леонидович, не постеснялся забрать у одного из своих должников сенцы, и Сергей Леонидович не питал к нему добрых чувств, но разговора избежать не удалось.

– На лёгкий воздух вышел, Сергей Леонидович? – сладко улыбаясь, спросил Шароватов.

– Да, Василий Прохорович, – скупо ответил Сергей Леонидович, хотя этот чедесный вечер смягчил его и озарил благодушием.

– Я с тобой поговорить пришел; вишь, Господь какое тепло послал! Говорят – все лето такое сухое будет.

– Почему ты знаешь?

– Примета большая: коли журавли летели, да снегу толсто, то и земля просохнет глубоко.

Василий Прохорович вынул из кармана трубку, выколотил из нее нагар, не торопясь насыпал её махоркой:

– Что новенького в газетах пишут? Сказывают – Китай на нас идет. Двадцатого числа будто огонь вскроют?