Тридевять земель

– Послушайте, господа. Вот все говорят, что сложно да трудно. Да ведь на свете и всё трудно. Сложно – ещё не значит, что невозможно. Задача же управы и всех нас не та, чтобы бояться сложностей, а та, чтобы работать на пользу населения, хотя бы это стоило значительных хлопот. Теперь надо не опыты делать, а закупать хлеб на все средства. Цены идут крещендо. Кредит по деревням закрыт и мукой, и деньгами. 15-го июня князь Волконский убеждал собрание всеми соображениями, что выше 40 копеек рожь не будет. А она поднялась на 40 процентов! Говорят, что лучше сделать сначала подворные описи, а потом уж и давать ссуды тем, у кого ничего нет. Но, господа, согласитесь, что ведь крестьяне все бедны и описи эти нам ничего не докажут. Боятся, что нашу муку будут брать и богатые… Да Бог с ними! Пусть берут. Но будут ли они брать? Я утверждаю, что богатый не пойдёт на базар за одним-двумя пудами, которые отпускаются в одни руки. Пойдёт бедняк и средний крестьянин. А в неурожайные года средний мужик становится на линию бедняка. Если хотите, делайте описи, но в то же время не откладывайте и закупку хлеба. Вся чернозёмная Россия поражена неурожаем. Наплыва хлеба нам ждать неоткуда. Нам нужно бояться не понижения цен после наших закупок, а повышения, которое растёт систематически, из базара в базар.

– Я обращу внимание собрания, – вмешался гласный Любавский, – что пока что, а у многих крестьян ведь и сеять нечем, семян нет.

Положение было ясно, поэтому собрание долго не затянулось: кредит из губернского продовольственного капитала для выдачи ссуд крестьянам на обсеменение озимых полей в некоторых селениях был признан необходимым, и вечером в тот же день собрание было закрыто.

В перерыве Нарольский нашёл Сергея Леонидовича и зазвал к себе.

По дороге, заметно раздраженный происходившим в собрании, Александр Павлович разразился гневной речью:

– Ох, не в силах я в нескольких словах изложить мысли, накопившиеся за долгие годы деревенских наблюдений, но у меня неудержимо вырывается одна: нелепость, ерунда! Вся современная деревенская жизнь – и мужицкая, и помещичья – сплошная нелепость и беспросветная ерунда. Эти огромные расстояния без колесных дорог, прорезанные щегольскими железнодорожными насыпями; эти обглоданные дворцы-усадьбы возле соломенных конур, слепившихся в гигантские костры; эта жирная земля, не возвращающая семян; эти допотопные орудия, режущие лошадей; эти заморенные лошади и коровы на необъятных лугах; этот набожный, сильный телом народ, сто пятьдесят дней в году празднующий и пьянствующий; эти церкви, не улучшающие нравов; эти школы, не выучивающие грамоте; эти земства, сколоченные из случайных партий, друг друга ненавидящих; это уединение на унылом просторе полей; этот голод духовный, мало-помалу усугубляющийся голодом физическим; это общее, всех охватившее чувство вражды, эгоизма, страха и над всем носящийся, в порывах ветра приносимый с севера, с юга, с запада и с востока, стон русского пахаря: спасайся, кто может! – разве же это не нелепость, не ерунда, если вспомнить, что Россия – страна самодержавная и земледельческая, а русский человек набожен, способен и вынослив?! Когда корень подгнивает, несдобровать и пышным ветвям.

Неброские пейзажи, которые не то чтобы сменяли друг друга, а как бы тянулись, являя взору одну безотрадную картину, словно бы подкрепляли слова Нарольского. Он перехватил сочувственный взгляд своего спутника, и речь его полилась дальше.

– С детства меня уверяли, – вздохнул он и заговорил уже спокойней, – что высший идеал человечества – те крестьяне, среди которых я жил и которых знал сызмальства, а это казалось мне совершенно нелепым. С удивлением приходится убедиться в том, что за исключением отдельных голосов, не имевших непосредственного решающего значения, политики самых различных взглядов, от крайних реакционеров до самых ярых революционеров, как учёные и писатели разных направлений и руководимые разными, а часто самыми противоположными соображениями, все восторженно относятся к идее какого-то особого русского национального крестьянского права. Так называемое народничество нельзя ведь представлять, как узкую партийную революционную догму. Это было и остается весьма широкое и могучее духовное течение, которое только у экстремистов приобретало революционную заостренность. Обычно считают, и вполне обоснованно, что одна из причин революции – это разрыв между правительством, интеллигенцией и народом. Но как же забыть, что аграрная идеология российской интеллигенции, известная как народничество в широком смысле этого слова, на самом деле была и остаётся просто несколько отполированным вариантом крестьянского правового мировоззрения, в какой-то мере связанного с правительственными мероприятиями и основанного на тексте закона. Таким образом, как раз по тому вопросу, неудачное решение которого, вот увидите, таки свалит и разрушит Россию, правительство, общество и народ были и остаются вполне едины.