Тридевять земель

– Ограничилось ли земство той тесной областью, в которую хотели заключить преобразовательную работу доктринеры самобытности – областью уезда, уездной реформы? Какая программа – либеральная или нелиберальная – нашла более отголосков в среде земства? Ответ здесь слишком ясен. Какую бы роль ни играли в земствах заезжие либералы, рядом с ними сидят же люди, знающие провинцию и не смотрящие на неё сквозь призму предвзятого мнения. Коллективные заявления таких людей – довольно верный барометр общественной атмосферы, во всяком случае куда более верный, чем единичные застольные речи. Если мысль о мелкой земской единице, управляемой высшим общественным слоем, нашла так мало защитников в губернских собраниях, переполненных представителями именно этого слоя, если всесословная самоуправляющаяся волость сделалась сейчас общей программой большинства земств и либеральной печати, если десять, или ещё более, губернских собраний высказались за такой, а не иной способ обсуждения общегосударственных вопросов, то не есть ли это вернейшее доказательства движения?

Слова его страстной тирады то и дело глохли в небесных раскатах, подвигавшихся все ближе. Гром широко уже гулял по тёмному небу, как татары по рязанщине, как подвыпивший приказчик, ошалевший от вседозволенности, натыкаясь на тучи и производя невыразимый грохот. Тёмно-синяя масса сбитых облаков захватила весь горизонт. Окрестности приняли неприятный, зловещий вид, как перед наступлением чего-то ужасного. Откуда-то пронеслась охапка соломы. Они поспешили к дому. Густая, белая пелена дождя быстро шла с северо-запад ровной полосой. Надвинулась такая туча, что в комнатах сделались сумерки. Ветер уже не дул, а рвал. Под его напором гнулись деревья и дрожали постройки. Несмотря на четыре часа дня темнота окутала землю так, что ничего нельзя было разглядеть в трёх саженях. Крыша дома грохотала, как будто на чердаке работала молотилка.

– Преставленье света, – проговорили они оба почти одновременно, и в то же мгновение резкая, злобная, безжалостная дробь града застучала в крышу, будто гигантский горох всё сыпали и сыпали на железный щит.

* * *

Непогода, захватившая юг Рязанщины во время встречи Урляпова и Сергея Леонидовича, наделала в уезде множество почти непоправимых дел. По поводу градобития в начале августа открылось чрезвычайное уездное земское собрание, и Сергей Леонидович в очередной раз отправился в Сапожок.

С обширной площади, покрытой навозными кучами, на которой располагался базар, доносились крики и брань торговок и подвыпивших крестьян. У подъезда собрания цокали копыта откормленных рысаков, шипели резиновыми дутыми шинами колеса пролёток. Гласные заходили в зало хмурые, недовольные, даже встревоженные, потому что и сами их достатки пострадали.

– Урожай, по сведениям волостных правлений, ожидается сам-три, – бросил Кульберг.

– Так то по сведениям волостных правлений, – раздались насмешливые возгласы.

По просьбе управы гласные отправились обозревать поля.

Но от урагана к тому времени не осталось и следа. Солнце, расплавленное в белый свинец, давило на землю невидимым прессом, под которым притихла и съежилась самая жизнь. Не слышно было ни шагов, ни стука колес. Все до городового включительно погрузились в сладкий послеобеденный сон. Немощёные улицы, укрощённые зноем, не издавали ни звука. Под окнами домиков дремали, придавленные зноем, вербы и рябины. В жёлто-голубом мареве плыли далекие пригорки, и ослепительные лучи, наслаждаясь своей властью, будто забавляясь, гроздьями рассыпались по сонным неторопливым водам Мокши.

В Ягодновской волости прошедшим градом было выбито триста десятин ржи, в Борецкой – все четыреста, в Алексеевке сто три различного хлеба, в Прилуцком семьдесят пять десятин ржи и восемьдесят две десятины овса. У общества крестьян села Напольное, инспектировать которое досталось Сергею Леонидовичу, дело, по слухам, обстояло и того хуже.

Завидев двух мужиков, топтавшихся у поля, Сергей Леонидович вышел из коляски и, выходя, слышал, как один из них сказал со вздохом:

– Ишь, ветер как прикатал! Не миновать за кресты браться.

Рожь лежала ничком, точно люди после побоища, и Сергею Леонидовичу невольно вспомнился образ из «Слова о полку Игореве»: «На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела».

– Как это – "за кресты"? Что значит – "за кресты"? – подходя ближе, спросил он.

– За кресты? – удивлённо переспросил мужик. – Да очень просто: одну сумку через одно плечо, другую через другое, – вот и крест.

– Да, брат, – задумчиво отозвался его товарищ, – многим придётся, – да будет ли кому подавать?

Осмотрев поля, Сергей Леонидович свернул в село повидать доктора.

* * *

На удачу Шахов оказался дома. В Напольном он жил при врачебном пункте в квартире, которую земская управа нанимала для него в доме мещанки Прасковьи Фоминичны Рахманиной.

– Вот это кстати! – обрадовался доктор, освобождая для Сергея Леонидовича стул, заваленный какими-то бумагами.