Тридевять земель

– В одном из своих сочинений Мэн даже говорит, что вообще не представляет себе, как могло бы развиваться человеческое общество, в котором люди были исключительно родичами и рабами, не допусти они в свои установления юридических фикций, – сказал Сергей Леонидович своим партнёрам. – В первобытные времена, говорит он, человек был всегда родственником, рабом или врагом другого человека, и та дружба, та привязанность, сами по себе, не могли создать никакой связи между людьми. Если подобные чувства и существовали, они должны были привести к такому положению, которые были известны при тогдашнем состоянии мысли. В этом случае между равными устанавливалось бы предполагаемое или фиктивное родство. – Видите ли, – отбросил карты Сергей Леонидович, – Мэн – это, бесспорно, ум выдающийся, это провидец. Но мне кажется, что он недостаточно значения придавал развитию человеческих чувств. Его анализы блестящи, но в силу указанного мной обстоятельства суховаты. Однако мотивы этих фикций в его представлении всегда носят утилитарные причины. Вот он говорит о результатах той умственной бедности в эпоху, когда общество находится на той стадии развития, которую мы рассматриваем. В то время отношения между людьми слагались под влиянием родства. Основным принципом являлось мнение, что все люди, не соединенные с известным лицом узами крови, должны быть или его неприятелями, или его рабами. Мало-помалу сама жизнь доказала неверность такого мнения, так как люди, не связанные между собою кровным родством, становились в близкие отношения друг с другом ради обоюдного спокойствия, взаимных уступок или взаимных выгод. Однако же вслед затем не возникали никакие новые идеи, которые могли бы вполне соответствовать таким новым отношениям, и для выражения этих отношений не было придумано никаких новых терминов. Но дело же не в том, придуманы или не придуманы новые термины, а в том, что меняется их значение. При той неодолимой патриархальной власти, о которой нам столь убедительно рассказывает г-н Ефименко, слова нашего древнейшего летописца, дающего характеристику славянским племенам, представляются совершенно в ином виде, чем их толковали до настоящего времени. Игрища "межу селы", на которых " умыкаху жены собе, с неюже кто свещашеся", – это и была, если угодно, юридическая фикция, где свободные взгляды и душевные и физические симпатии людей только и могли найти свое воплощение в непререкаемых условиях родового патриархального быта.

– Но в таком случае, – подавляя смех, пробудился Алянчиков, – можно выдвинуть и такой необоримый постулат: судьба как право.

– Ну, ещё бы, – кивнул Сергей Леонидович. – «Аще рождение, то не закон, аще закон, то не рождение».

– И кто тогда посмеет судить? – поинтересовался Алянчиков.

Екатерина Васильевна задержала на нём долгий, исполненный самых серьёзных размышлений взгляд, а Александр Павлович нахмурился и прилежно делал вид, что соринка на рукаве его сюртука имеет для него в данный момент времени предельное значение бытия.

– Много ли сговоров соблюдается у нас, – продолжал между тем Сергей Леонидович, – когда родители обручают детей, которым закон не дозволяет ещё сочетаться узами? Почему путаются? В тех селах, где ещё крепко держатся обычая женить и выдавать насильно, молодые люди сходятся нарочно, чтобы закрепить свое намерение жениться. Но чем иным может быть объяснено такое намерение, как не симпатией? Что это, если не протест против патриархальной власти? Отец и мать легче соглашаются на выбор своего сына, если он скажет им, что между ним и его избранницей уже есть грех. Для чего иного и существуют "улицы?" Летописец увидел бы в этом признак дикости. Но как же иначе можно объяснить обычай умыкания?

– Быть может, он никогда не любил? – пошутила Екатерина Васильевна.

– Кто, – вмешался с улыбкой Александр Павлович, – Мэн или летописец?

– Уж этого я не знаю, – ответил Сергей Леонидович за Екатерину Васильевну вполне серьёзно, – но посудите сами. Фикция ли это? Для того времени, о котором мы говорим, безусловно, да. Но юридическая ли это фикция – вот в чем вопрос. Мир держится патриархальной властью, а должен держаться на любви и совести. Он так задуман. Откуда возникло само понятие любви? Из чего развилось? Возможно ли, что чувство любви врождено человеку? А если это так, то придется допустить, что врождено также и чувство справедливости, и совесть, без которого это чувство не могло бы найти себе применения. На это пока нет ответа. Хотя, сказать кстати, – задумался Сергей Леонидович, – Максим Ковалевский приводит постановление англо-саксонского короля Канута, которым тот запрещает принуждать девушку или женщину брать в мужья того или иного мужчину помимо её воли.

– Хм, – издал Александр Павлович неопределённый звук. – Король-то был просвещённым человеком.

– Да и среди легенд, – припомнил вдруг Сергей Леонидович, – собранных в Кашгаре нашим известным санскритологов Минаевым, есть кое-что к нашему разговору. «Семь свадеб сыграл отец Жираужа, из рода Бханара, своему сыну Кулуве, но ни одна жена не была мила его сердцу».